Ногин
Шрифт:
Еще раз жму крепко руку. Ваш Petroff».
Накануне отъезда Виктора в Манчестер пришел от Владимира Ильича второй номер «Искры», тоже под полным секретом.
Виктор доживал пятую неделю в пыльном и грязном городе английских текстильщиков. Но уже не было никакой реальной надежды получить место на фабрике без солидной рекомендации от деловых английских кругов.
В письмах к Андропову он расхваливал свой манчестерский пансионат «Ruskin Hall», где такая радушная и внимательная директриса Miss Crompton, хотя она глуховата и это затрудняет общение с ней. Но многое угнетало: и то, что деньги на исходе; и то, что с работой не клеится; и что климат мерзопакостный и всюду страшенная копоть. «Таких черных домов, черных улиц и черного неба нигде, вероятно, нет».
И Андропов жаловался, что жизнь у Черткова стала тюрьмой и что пора, пора расставаться с Англией и отправляться домой.
«Я не могу себе представить, как бы я стал жить в Англии дольше июня», — отвечал ему Виктор.
Разумеется, ехать в Россию по поручению «Искры» — дело весьма серьезное. И, несомненно, надо решиться на жертву. Только можно ли заранее узнать, какую жертву придется принести? «Конечно, нет. Поэтому всякое приготовление к жертвам излишне. Зачем Рахметов спал на гвоздях? Мне это совсем непонятно, да я думаю, что и он не ответил бы. Быть готовым на всякие жертвы, не создавать себе новых обуз, это я понимаю…»
А из Москвы и из Питера приходили сведения, которые все больше и больше разжигали желание скорее расстаться с Англией и окунуться в жаркую российскую бучу. На Пресне забастовали рабочие «Трехгорной мануфактуры» Прохорова, в Санкт-Петербурге— путиловцы. Брат Павел писал, что студенты волнуются чуть ли не в каждом города, а в Москве такое брожение, что все ждут форменного бунта. По этой причине тело убитого министра Боголепова, привезенное на Николаевский вокзал Москвы, побоялись нести прямо на кладбище, а отправили по передаточной ветке на Брянский вокзал, откуда до Новодевичьего монастыря — рукой подать.
Городовые совсем заполонили Белокаменную. И одного студента обругали за что-то на Тверском бульваре. Студент возмутился, стал громко протестовать. Мигом собралась толпа. Появился пристав, дал знак, и из дома напротив станции конной железной дороги выбежали пятнадцать полицейских чинов и забрали студента. Теперь этот дом называют «магазином готовых городовых».
И почти на другой день пришло ужасное сообщение о зверской расправе с питерскими студентами у Казанского собора в воскресенье 4 марта.
Студенты собрались, чтобы выказать протест против репрессий начальства. В полдень, когда из переполненного собора начали выходить люди, молодежь столпилась на площади: море голов — тысяч десять! Кто-то пустил шар — это был знак к началу демонстрации, и над головами распахнулись два полотнища: белое — от студенчества, красное — от рабочих. Почти стихийно возник митинг, и один из студентов произнес с паперти речь:
— Долой «Временные правила»! Не позволим гнать нас в солдаты! Не настало ли время изменить политический строй?
Разноголосо пронеслось над толпой:
— Согласны!
— Ура!
Белым облаком взлетели над площадью прокламации студентов.
Прибыл в коляске градоначальник Клейгельс. Он огляделся с улыбкой и пересел на коня в седло. Приказал открыть ворота соседних домов и поднял шашку. Казачья кавалькада на гнедых конях врезалась в толпу, развернулась и прижала демонстрантов к ограде и к паперти. И молча — с нагайками в руках — приготовилась к экзекуции. Начал есаул, ударил наотмашь вахмистр, сотня пошла со свистом стегать по сторонам. Истерическим воплем огласилась площадь, под ноги лошадям упали первые жертвы.
Отступая, люди бросились вплотную к собору и попытались укрыться за колоннами. Но между этими колоннами, над которыми написано золотой вязью: «Грядый во имя господне» — и совершился последний акт гнуснейшего насилия. Казаки образовали коридор, в него ринулись пешие городовые. Они хватали девушек и молодых людей, били их в лицо, в шею, в спину — кулаками, саблями в ножнах, дубинками. Одному недобитому студенту разъяренный держиморда встал на шею кованым сапогом, кто-то услыхал хрип умирающего. Сбитых с ног студенток тащили за косы к Невскому. А тех, кто укрылся в соборе, ошалелые городовые хватали за руки, за волосы, били головой о стены.
Ярость сплотила демонстрантов. Они разломали перила, начали вырывать из рук врага нагайки, дубинки, шашки. И развернулось побоище, какого еще ни разу не видел Питер.
Но силы были неравные. И Клейгельс потирал руки от удовольствия, отмечая, как его холуи теснят и вяжут демонстрантов. Он все предвидел и не потому ли уже заранее подготовил полсотни карет Красного Креста, куда навалом бросали живых и мертвых.
В мясорубку возле Казанского собора попали и очень известные люди. Приват-доцент П. Струве и писатель Н. Анненский были ранены, литератора А. Пошехонова сбросили с лестницы и поломали ему кости.
В каталажку увезли 1 050 человек!
Клейгельс доносил вечером Николаю II:
— Бунт в Санкт-Петербурге усмирен, ваше величество!
Но «Искра» великолепно повернула эту фразу кровожадного столичного градоначальника: «Бунт — неудавшаяся революция, а революция — это удавшийся бунт!..»
Сорок четыре писателя, и среди них М. Горький, Д. Мамин-Сибиряк, Н. Михайловский, Е. Чириков, Н. Рубакин, В. Поссе, А. Богданович, П. Вейнберг, А. Калмыкова, Н. Анненский и А. Пошехонов, опубликовали протест, в котором было сказано: «Мы полны ужаса перед будущим, которое ожидает страну, отданную в распоряжение кулакам и нагайкам… Мы лишены всякой возможности воспрепятствовать этим зверствам. Мы — писатели — делаем попытки хотя огласить факт…»
Виктор писал Сергею Андропову: «Я страшно жду, что будет в России 1 Мая. Если будет демонстрация, то она будет более кровопролитная, чем 4 марта, потому что рабочие будут вооружены чем попало, будут и револьверы. Каждый будет вооружаться для защиты. Я считаю это необходимым и разумным. Что это будет, подтверждается следующим фактом: после максвелевского побоища рабочие в Харькове и Полтаве завели нагайки с пулями на концах.
Теория о неразумности террора есть только у интеллигенции, рабочие не знают ее и будут применять.