Ноктэ
Шрифт:
Мы съезжаем вниз по крутым склонам горы, и шины скрипят по мокрому от дождя гравию. Финн смотрит в окно, погрузившись в свои мысли, когда мы проезжаем «то место». Место, где разбилась и погибла наша мама.
К ближайшему дереву привязаны яркие цветные ленты, и рядом стоит маленький простенький крест. Здесь одиноко, благоговейно и тихо. Обычно я стараюсь игнорировать это место, потому что иначе оно слишком сильно заставляет болеть моё сердце.
Неожиданно Финн поднимает голову.
— Можешь остановиться?
Вздрогнув, я
— Что случилось?
Он отрицательно качает головой.
— Ничего. Мне просто нужно побыть здесь немного.
Финн выходит, и дверь с его стороны скрипит, когда он её закрывает. Я следую за ним, чувствуя себя не по себе, потому что мы никогда не останавливались здесь раньше — ни разу с тех пор, как повесили ленточки и воткнули в землю белый крест. Это священная земля, но также она наполнена эмоциями. А для Финна опасно ступать на эмоциональную почву.
— Что делаешь? — интересуюсь я как можно небрежнее, следуя за ним в сторону крутого склона — туда, где мама сорвалась с обрыва, когда разговаривала со мной по телефону. Балансируя на краю пропасти, мы всё ещё можем видеть, где были сбиты и повреждены деревья из-за столкновения с маминым автомобилем. К горлу подкатывает тошнота.
— Как думаешь, она умерла до того, как приземлилась? — спрашивает Финн бесцветным голосом. Моё сердце сжимается в груди.
— Не знаю.
Я, конечно же, размышляла над этим, но мне ничего об этом неизвестно. Папа не рассказал нам всего, а мне трудно заставить себя спросить.
— А как насчёт другой машины? — интересуется Финн, его взгляд устремлён в овраг, старательно избегая меня. Я делаю вдох, а затем — выдох, отталкивая чувство вины подальше от себя: через гору, через скалы, прямиком в воду.
— Не знаю, — честно отвечаю я.
И это правда, потому что папа не рассказал нам, что впоследствии случилось с пассажирами другой машины. Кто они, сколько их было. Он считал, что я и так слишком сильно испытываю необоснованное чувство вины, и с меня достаточно боли и страданий. Он не стал говорить об этом и на несколько недель запретил включать телевизор — на всякий случай, если вдруг это событие осветят в новостях. Можно подумать, что он обезумел, но в то время я была настолько погружена в скорбь, что почти этого не замечала.
Проблема в том, что это не ослабило чувство вины.
Потому что я убила людей.
Выбоины, вырезанные на деревьях металлом столкнувшихся машин, поломанный лес — всё это свидетельства той аварии. В кого бы ни врезалась мама, он мёртв. Это очевидно.
И это моя вина. Я убила их, как убила и её.
Единственный наболевший вопрос: сколько их было в машине? Был ли это один человек? А может, пара? Целая семья?
— Как думаешь, там были дети? — тихо спрашиваю я, поскольку одна лишь мысль об этом… Боже.
— Не знаю, — так же тихо отвечает Финн. — Если хочешь, можем это выяснить. Поискать в газетных статьях. Если, конечно, считаешь, что знание лучше незнания.
С минуту я размышляю, потому что это заманчиво, так заманчиво. А потом отрицательно мотаю головой.
— Если папа не рассказал нам, то всё действительно было ужасно, — наконец решаю я. — И значит, мне лучше не знать.
Финн кивает и молча разглядывает деревья.
А потом произносит:
— Но что на этой горе делала другая машина? Мы единственные, кто тут живёт. Больше ни у кого не было повода приезжать сюда поздно ночью. Дом был закрыт.
Этот вопрос я задавала себе с тех пор, как это произошло. Выходя из поворота, мама ехала посередине дороги, потому что не ожидала, что кто-то ещё поедет навстречу.
Но кто-то ехал.
И они столкнулись лоб в лоб.
— Не знаю, — отвечаю я, чувствуя, как леденеет в груди, словно её заморозили и сейчас разобьют. — Может, они заблудились.
Финн кивает, потому что это, скорее всего, единственная возможная причина, имеющая логическое объяснение. Затем хватает меня за руку и крепко сжимает.
— Это не твоя вина.
Его слова просты, но тон серьёзен.
В горле образуется комок, застряв где-то посередине в горле, и его нельзя ни проглотить, ни избавиться.
— Моя. — Мои слова так же просты. — Почему ты не злишься на меня?
Когда Финн наконец-то смотрит на меня, в его синих, как небо, глазах мука.
— Потому что это нельзя изменить. Потому что ты для меня самый важный человек. Вот почему.
Я киваю, теперь зная правду. Он не злится на меня не из-за того, что считает невиновной. Понятно же, что я виновата. Он не злится, потому что я — всё, что у него есть.
— Нам нужно ехать, а то я опоздаю.
Я киваю, соглашаясь, и мы отходим от края. Бросив последний взгляд на печальный овраг, мы забираемся обратно в машину, мокрые от мелкого дождика и собственных слёз, и молча направляемся в больницу.
Уже в здании Финн поворачивается ко мне, прежде чем проскользнуть в комнату психотерапии:
— Там группа поддержки для людей, потерявших родных. Тебе стоит туда заглянуть.
— Теперь ты говоришь, как папа, — с досадой отвечаю я. — Мне не нужно с ними беседовать. Ведь есть ты. А лучше тебя меня никто не поймёт.
Финн кивает, потому что никто не понимает лучше него. А затем исчезает там, откуда черпает свои силы среди людей, которые страдают так же, как и он.