Ноль три
Шрифт:
Любопытство книжника взяло верх над желанием казаться воспитанным, к тому же книга была в красивой суперобложке, и я спросил, что он читает.
Сергей Андреевич показал — «Библиотека античной литературы». Лукреций. «О природе вещей». Ничего себе книжка для чтения на дежурстве!
— Вы собираете эту серию? — спросил я.
— Стараюсь, но плохо получается. Всего книг семь-восемь. Но читаю все.
— А какая последняя покупка? До Лукреция, конечно.
— Плутарх.
— Хороший сборник, — обрадовался я. Нехитрое счастье книжника
— Нет. Я недавно собираю библиотечку. Трехтомник вышел очень давно.
Я это понимал: для меня книга двадцатилетней давности — книга почти новая, для него — антиквариат, чуть ли не девятнадцатый век.
— А вы книгу Аверинцева о Плутархе не читали?
— Нет. Только слышал о ней.
— Как-нибудь принесу. А что у вас есть еще из «Античной библиотеки»?
Он сказал: «Историки Рима», «Историки Греции», что-то еще. Вопрос мой был не праздный: Сергей Андреевич мне так понравился, что я захотел его порадовать.
Уж не знаю даже как, но я определил, что Сергей Андреевич, что называется, свой человек. Не могу сказать внятно, как я это определяю: свой — не свой.
Только помню в романе Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» люди двадцатых годов узнавали друг друга по прыгающей походке, по какому-то «масонскому знаку» во взоре, думаю, «масонский этот знак» есть и сейчас. Причем он менялся от поколения к поколению. Сорок пять лет назад, думаю, взор был суетливый, испуганный, тридцать лет назад — виноватый, почти погасающий, теперь — прямой, насмешливый, но в дымке печали. Человек понимает, что ничего удивительного, потрясающего мироздание, не произойдет, на его веку, по крайней мере. И с этим смиряется. Он не трясет древо мироздания — не настолько он безумен, но и не желает подбирать плоды, иногда падающие с этого древа — он горд.
В тот же день, возвращаясь с вызова, я заскочил домой и прихватил томик «Александрийской поэзии».
— Вы меня очень обяжете, если примете этот подарок, — сказал я. — У вас ведь нет этой книги?
— Это невозможно, — Сергей Андреевич даже покраснел от удовольствия.
— Это не только возможно, но и справедливо. Мне эта книга не нужна (что правда, давно собирался ее продать). Я эту поэзию, александрийскую, считаю мертвой, но кому-то она нравится. Возможно, понравится и вам.
— Спасибо. О деньгах говорить — безумие?
— Да. Это подарок.
— А почему?
— А с первым днем работы вас, Сергей Андреевич.
— Спасибо, Всеволод Сергеевич, — он в самом деле был обрадован и растроган. И мне это было приятно: паренек все больше и больше мне нравился.
О девочках наших что и говорить. Они все исщебетались, втягивая нового доктора в свои разговоры. Ну, расспросы, то-се, они, конечно, говорили о том, что жара не спадает, но таким хитрым способом интересовались его семейным положением.
Всеобщее внимание было столь
Вот он сидит и читает Лукреция, ресницы у него длинные, глаза голубые, бородка курчавая, а девочки сидят на топчанах и болтают о своих делах, и так им хочется, чтоб этот паренек оторвался от гадкой этой книги, да взметнул бы ресницы, да поднял бы глаза, фу, противный, да посмотрел бы на мои джинсы фирмы «Монтана», а он ни гу-гу.
Я не выдержал:
— Вы бы разрешили девичьи сомнения.
— Нет, не женат, Всеволод Сергеевич, — подхватил Сергей Андреевич и улыбнулся всем девочкам разом. — Отец и мать — врачи, и переехал сюда начать самостоятельную жизнь. Снимаю жилье, но надеюсь на казенное жилье как вполне молодой специалист.
Наши девочки в тот момент напоминали мне детишек из города Гамельна. Они согласны были не только в реку идти за Сергеем Андреевичем, они согласны были на большее — кормить Сергея Андреевича на дежурствах.
Да, именно такое предложение и поступило вечером. «Что-то мы стали лениться, — сказал кто-то, — еду готовим кое-как».
Что правда. Кое-как. С едой вообще дело хитрое. Одно время, когда диспетчер Надя (давно уволилась) была тайно (о, так тайно!) увлечена мной, она варила на всю смену борщи и делала жаркое, беляши, а когда увлечение это прошло (она вышла замуж), все кончилось. В последнее время у нас каждый устраивается как может. Кто обходится бутербродами с чаем. Кто берет из дому термос. Кто варит картошку и поедает ее под капусту или огурцы. И бесконечные чаи, разумеется. А я стараюсь заскочить домой, благо живу рядом. На сухомятку или казенную еду не согласен — получил положенное в молодости.
И вот, значит, вечером кто-то сказал, мол, обленились мы, и давайте в следующий раз сварим пельмени.
И у нас снова началась красивая жизнь: то пельмени, то беляши, то манты. И пироги несут из дома, и варенье — нет, голубоглазые стройные блондины определенно обладают магнетизмом.
А вечером Сергей Андреевич еще раз удивил девочек. Можно сказать, сразил.
Примерно в полночь все укладываются на топчаны. Спим вповалку. Правда, топчан у каждого свой. Но белье нам меняют раза два в месяц, если, конечно, прачечная не на ремонте.
Однако это будет неверное понимание, что вот каждой смене свое белье. Нет, это будет безбожное украшательство. Одно белье на все смены. Да и это мы должны воспринимать как милость. И когда мы поднываем, что, дескать, мы не псы шелудивые, чтоб спать на грязном белье, начальство нам отвечает, что, во-первых, псы не спят на белье, а во-вторых, и это главное, мы не должны спать — нам за это добавляют денежку, так что нам белье и не положено.
По молодости я был как все — есть свободный часок, плюхнулся на топчан и отключился. Чистое белье, нет ли — никакой разницы, дайте мне только поспать, а уж я и на старой рогожке засну.