Ноль три
Шрифт:
— Я всячески поднимаю ваш авторитет, а вы мой роняете, — сказал Алферов.
— Да оставьте вы это. Не говорил, значит, не говорил. Он и сам, знаете, не глупый и не слепой.
— А я ведь хотел вас снова в бригаду поставить. Нехорошо! — с прежней горечью сказал он и ушел к себе.
Мимо проходила Елена Васильевна, голова ее была гордо вскинута — ну, победительница.
— Ну, вы даете! — восхищенно сказал я.
Она чуть повернула ко мне голову.
— А надоело. Стала противна сама себе. На старости
— Уважаю! — и я вскинул руки кверху.
Не скрою: несколько дней не покидала меня радость. А потому что, как я и предполагал всегда, есть на белом свете неизменные какие-то вещи — честь, там, достоинство, и когда они на твоих глазах берут в ком-то верх над трезвым расчетом, привычной покорностью, это не может не радовать.
Вот эта вдруг выпрямившаяся спина, вот этот чуть насмешливый, не без трагизма ожидания взор — а довольно, не принимаю этих правил и в дальнейшем играйте без меня. А я проживу по своим правилам, где чести и достоинству есть кое-какое место.
Но то были последние радостные дни. Потому что вслед за ними случился какой-то обвал, и чуть было не рухнуло все здание, которое я сам возводил много лет.
Потому что сразу после собрания Алферов взял курс на мое удушение. Другого слова я не подберу — именно удушение.
15
Тут я должен подробно описать все последующее дежурство. Вся штука именно в подробностях, в малостях наших профессиональных установок, вернее, в их вывертах.
Было первое воскресенье сентября. Теплый солнечный день, все светилось, все было прозрачно. Правда, я видел этот день не из кабинета, а из зарешеченного окошка салона.
— На вызов! — крикнула мне диспетчер в десять часов утра.
— Что там?
— Девочка загорелась и выбросилась с пятого этажа.
Мы помчались.
Толпа, собравшаяся у подъезда пятиэтажного дома, расступилась перед машиной, и я выбежал.
В цветнике на спине лежала девочка лет тринадцати. Волосы ее были подпалены, сгоревшие колготки скрутились в черные жгуты, вместо платья — горелые клочья. Девочка была жива, но без сознания.
— Носилки! — крикнул я шоферу.
Из отрывочных возбужденных возгласов я собрал нечто внятное: девочка вместе с братом была на кухне, когда по какой-то причине вспыхнул газ. Мальчик успел проскочить сквозь огонь, а девочка замешкалась и, пробиваясь к двери, вспыхнула. Обезумев от страха, бросилась в окно. Кто-то даже сказал, что она схватила зонтик и раскрыла его и спустилась. Но это, конечно, была выдумка толпы. Люди видели, что из пятого этажа летит полыхающий факел.
Мы понесли носилки, втолкнули в машину.
— Постойте секунду, Петр Васильевич, —
Потом, высунувшись из машины, узнал фамилию и имя девочки, и мы помчались.
В перевязочной хирургического отделения нас уже ждали дежурный хирург и реаниматолог.
— Значит, так, — сказал реаниматолог, осмотрев девочку. — Ожоги обширные, с пузырями, но без черноты. Мы их сейчас обработаем, наладим капельницу, и вы отвезете девочку в ожоговый центр. И будем считать, что вы нам ее и не привозили.
— Понял! — сказал я.
Да и чего ж тут непонятного в наших несложных хитростях.
Девочку с такими ожогами я должен привезти в ближайшую больницу, то есть как раз к нам. А отделение должно сговариваться с ожоговым центром, и те будут решать, брать девочку или не брать. Могут велеть несколько дней подождать и посоветуют, как лечить девочку, а к себе возьмут уже на восстановление. У меня же обязаны взять сразу.
— Все равно мы будем капать эту вот жидкость. Так пусть льется в машине. На полтора часа хватит.
Я согласился.
— Годится! — удовлетворенно сказал реаниматолог, ловко введя иглу в подключичную вену.
Реаниматолог сух, молод, законно считается хорошим специалистом. К тому же с хорошим профессиональным нюхом (интуиция — половина нашего дела), общее мнение таково, что ему не было бы цены, если бы не маленький недостаток — любит иной раз выпить. Правда, выпивает в свободное от дежурств время, но побаловать себя пивком может и на дежурстве.
Вот и сейчас, по всему судя, ему было тяжело после вчерашнего: погасший взор и красные глаза. Но профессионал — руки проворные и не дрожат.
Год назад у нас с ним была стычка. Я привез больного с тяжелой черепной травмой. Всем было ясно, что больной не жилец: у него помаленьку просачивался мозг. Но порядок есть порядок, не я же устанавливал, что за чужую жизнь следует бороться до последнего, даже когда надежд нет вовсе.
И положено было вызвать нейрохирурга, чтоб тот начал операцию (ну, там, освободить сжатый костными обломками мозг, прочее). Положено так.
А через два часа я снова кого-то привез на травму, а мужчина с битым черепом как лежал в перевязочной, так и лежит. Уже и дыхание захлестывается.
— А вы чего? — спросил я реаниматолога.
— А бесполезно, — и молодой этот человек махнул рукой в сторону больного.
И это было понятно: операция, которая длится часа три, бесполезна, и чего лишнее суетиться, если больной не жилец. Да и кому же это нужна лишняя послеоперационная смертность.
А так больной тихонько помрет до операции, они поставят время смерти таким образом, что вот, мол, не успели вызвать нейрохирурга — и работать лишнее не надо, и показатели отделения улучшаются.