Норби
Шрифт:
В бар при «Одинокой Звезде» я заходить не собирался, но шум, оттуда доносившийся, невольно заставил остановиться. Уж слишком громко там орали.
Нет, не орали – пели!
Солдат вернуть мечтает любовь минувших дней Ждет Роза из Техаса, что он вернется к ней Той Желтой нежной Розы солдату не забыть Вернется он к любимой, чтоб вместе с нею бытьСтолы сдвинуты, дым коромыслом, а
Кажется, уже празднуют. Интересно, что именно? В газетах пишут разное, но очевидно одно: наступление русских на Варшаву сорвано. А на юге поляки сами перешли в наступление, и не одни, а вместе с венграми.
Я мысленно вырвал из Конспекта пару страниц. Пока это еще не критично. Пока…
Теперь и я обзавелся папкой, но не картонной, а кожаной, с медными застежками. Ее содержимое мне предстояло изучить до завтра. И начать следовало с параболоида, который, если верить школьным учителям, не более чем геометрическая абстракция, незамкнутая поверхность второго порядка.
Течет там Рио-Гранде, и звезды так близки, И тихой летней ночью грустишь о друге ты. Солдат Техас покинул свободу отстоять, Но знает, что солдата там Роза будет ждать. [21]21
Перевод Дэна Дорфмана.
10
– Плохи их дела, совсем плохи, – учитель, сосед по камере, улыбался сквозь кровавую корку на лице. – Под Варшавой наши-то дали им жару! Второе Чудо на Висле! Я не очень верующий, панове, но Иисус любит Польшу!..
Географа приволокли с допроса и кулем бросили прямо на цементный пол. Бывший гимназист заметил, как темным огнем вспыхнули глаза, казалось бы, равнодушного ко всему шведа. Вдвоем они уложили соседа на нары, Стурсон-Сторлсон достал носовой платок, смочил водой. Кровь отмывалась плохо.
– Сейчас их комиссары виновных ищут.
Сосед попытался привстать, но тщетно. Застонал, опустил голову на крашеные доски. Но все равно улыбнулся сквозь кровь.
– Им обязательно надо кого-нибудь найти, расстрелять и отчитаться перед начальством. Каннибалы – и обычаи у них каннибальские. До подполья не дотянутся, руки коротки, так они придумали тюремный заговор. Точно как при Французской революции,
Доброволец Земоловский учителю сочувствовал, но почему-то не верил. Слишком уж тот был словоохотлив. Мертвая трясина Памяти колыхнулась, и он увидел тюремные стены, но другие, хоть и похожие. Он сидит на нарах, рядом сосед. Еле различимый шепот: «Им все известно, лучше признаться, иначе отправят в лагерь, в Березу, оттуда не возвращаются». А он молчит, хотя знает, что Береза Картузская – верная смерть.
Не признался. Через два дня его отпустили. Тогда он и понял, что лучшая тактика – молчание.
Бывший гимназист шагнул в узкий проход между нар. За немытыми стеклами зарешеченного окна плавало что-то серое, непонятное, словно небо затянули пыльной парусиной. В лицо ударил холодный ветер, принеся обрывки старого военного марша. Очередная колонна убитых, правых и неправых, уходит в Никуда, в вечность и покой, а он все еще здесь.
– Подожди еще немного, Никодим, – донеслось с Последнего поля. – Подожди!
Он шевельнул губами, неслышно и неразличимо.
– Жду.
Глава 4. Дунайские волны
1
«Малиновый» пил чай с лимоном. Стакан в тяжелом серебряном подстаканнике, сахар – вприкуску. Глоток, и крепкие желтоватые зубы с треском разгрызали очередной кусок. Время от времени следователь доставал аккуратно выглаженный платок и вытирал пот со лба.
– У нас и не такие bobry кололись, Земоловский. Как это по-польски? Вроде бы так же, только ударение другое. Я ваш язык крепко выучил. Была причина!..
Еще один кусок сахара попал в челюсти…
– Я в 1920-м в плен угодил под самой Варшавой. Друзей-товарищей всех побило, а меня в лагерь, за проволоку, гнилую balandu хлебать. А мне тогда, между прочим, пятнадцать лет всего исполнилось, меньше, чем тебе сейчас.
Подстаканник с треском ударился о столешницу, чай плеснул на скатерть.
– Первое польское слово, которое я запомнил – «быдло». Это существительное. А потом и прилагательное – «красное». Вот такие у меня университеты, Земоловский. Там, за проволокой, я одну важную истину понял: есть буржуазия, есть рабочие и крестьяне. А есть поляки. Вот так-то!
Сесть не предложили, хотя табурет с привинченными к полу ножками рядом, у левой ноги. Бывший гимназист старался стоять ровно, чтобы не показать слабость. Соседа-учителя час назад снова увели. На всякий случай он попрощался, попросив не судить строго.