Норки!
Шрифт:
Старое, полузабытое чувство, охватившее все его существо с такой пронзительной остротой, исчезло так же неожиданно, как и появилось, а вместе с ним пропали и всякие эмоции в отношении обмякшего трупика, который Филин все еще держал в когтях. Не зная, что делать с ним дальше, Филин сделал над лесом два неуверенных круга и, в отсутствие прочих идей, вернулся к Плато, где закончилась жизнь несчастной полевки. Раскрылись когти, он выпустил добычу и смотрел, как она ударилась о землю и, подняв облако пепла, совершила «кульбит мертвеца», прежде чем застыть окончательно. «Еще одна бессмысленная жертва, — мрачно подумал Филин, испытывая почти непреодолимое отвращение к себе. — Такая же бессмысленная, как и десятки недоеденных трупов, которые оставляли за собой норки». Конечно, можно было сказать, что полевка сама виновата — зачем забыла об осторожности и попалась ему на глаза, но это было бы неправдой. Это Филин, пораженный норкомышлением в самую душу, нанес ей смертельный удар!
Потрясенный тем, что ему открылось, Филин полетел на Большую поляну. Может быть, раздумывал он, ему удастся отвлечься, если он расскажет остальным лесным жителям последние новости о норках? Если бы кто-нибудь задал ему вопрос, он мог бы высказать свое личное мнение: норки, скорее всего, никогда больше не вернутся в лес. Кроме того, Филин чувствовал необходимость отказаться от поста Председателя, поскольку в лесу не должно больше быть никаких собраний. В самом деле, норки — а потом и люди — заставили лесных жителей сплотиться, но после ухода и тех и других в собраниях не было ни смысла, ни нужды
Даже если люди в конце концов вернутся (Филин решил не думать об этой стороне проблемы, поскольку пользы от этого не предвиделось), собрания делу не помогут. Без норок лесные жители окажутся столь же беспомощными, какими были всегда. Фредди был по-своему прав, когда решил переселиться поближе к людям: лес переставал быть спокойным и безопасным местом, лишь только речь заходила о них и об их деятельности. С другой стороны, в прошлом лес уже переживал их атаки, о чем молчаливо свидетельствовал глубокий шрам заброшенной каменоломни, и все равно .сумел выжить, уцелеть. Однако на этот раз перемены казались Филину не просто иными по характеру; они были более фундаментальными и по содержанию, и по масштабу. Рака очень подробно разъяснила Филину, до какой степени человек владеет всем остальным миром. В самом деле, кто в наши дни может всерьез рассчитывать на то, что ему повезет и он будет жить в заповеднике или национальном парке?
Мысленно готовясь к своей прощальной речи, Филин решил обязательно подчеркнуть главную особенность происходящих в лесу перемен. Это не только их небывалая глубина, но и их быстрота, которая в основном и порождала ощущение неуверенности и неустойчивости. И процесс этот ускорялся не только в Старом Лесу. Не было такого места, где не сталкивались бы друг с другом личности и интересы, получая от столкновения еще более сильный импульс двигаться дальше. Одного этого было вполне достаточно, чтобы прикончить старые порядки. Новые идеи, новые представления, новые вещи, новые невиданные существа — все это обрушилось на мир мощной, сметающей все на своем пути волной, и первыми погибли старинные правила и прописные истины, на которые все привыкли опираться в своих мыслях и поступках. Да полноте, были ли это действительно незыблемые основы общественного устройства или просто суровые гримасы упрямцев, с осуждением взирающих на изменчивую реальность? Или — что еще хуже — это были реликты отжившего свое образа мыслей, не допускающего самой возможности каких-либо перемен?
Так что дело, строго говоря, было не в людях, не в норках, даже не в самом лесу. Что-то изменилось в общей картине, как называл это Дедушка Длинноух. Все, что когда-то стояло неподвижно, вдруг сорвалось с места и понеслось неведомо куда. Даже погода, которая от века подчинялась раз и навсегда заведенному порядку, вдруг словно сбесилась. Теперь нельзя было полагаться даже на смену времен года. Здравый смысл и порядок в кроличьем понимании перестали существовать. Любые предсказания, основанные на приметах и опыте прошлого, никуда не годились и только усиливали всеобщий хаос.
Почему?
Филин этого не знал. Может быть, виноваты были люди с их кипучей энергией и не прекращающейся ни днем ни ночью активностью, а может быть, и они тоже оказались захвачены безжалостным и бурным потоком, которым не они управляли и который заставлял весь мир меняться так решительно и быстро.
Как бы там ни было, главная загвоздка состояла в том, что все новое — и от норок, и от людей — попало на почву, которая сама уже ходила ходуном, яростно корчилась, бешено изменялась, текла, как вода, и взрывалась, как перезрелый гриб-дождевик. Впрочем, еще неизвестно, что было первым — птица или яйцо? Какая ирония в том, что в ночь после изгнания норок над лесом встала полная луна, предвестница хорошей погоды и доброго урожая? Какие бури ждут теперь жителей леса? Какой горько-сладкий урожай соберут они?
Хотя люди и норки ушли, каждый обитатель леса оказался один на один с проблемой, которую они после себя оставили. Сам Филин, впрочем, больше не был абсолютно уверен в правоте Психо, который утверждал, что лес, заразившись вирусом норкомышления, будет сам поддерживать чужеродный порядок. Действительно, каждый житель Старого Леса, однажды познакомившись с системой норочьих ценностей и норкомышлением, получил возможность жить по норочьим законам. Но, как Филин твердо решил объяснить всем и каждому, начиная с Раки и Бориса и заканчивая Кувшинкой и завирушками, это была не просто возможность — это был опыт, который им всем необходимо взять на вооружение. Каждый, нравилось ему это или нет, должен был раз и навсегда решить, к какой части уравнения он себя относит. Настоящими жертвами будут лишь те, кто проявит нерешительность, кто застрянет на полпути, кто станет искать убежища в бесплодной заботе о ближнем, в пустой болтовне, в глупых надеждах на Лесное Уложение и Билль о Правах. Каждому придется принять на себя ответственность за свою собственную жизнь, а это трудно, очень трудно, и нет смысла притворяться, будто это легко. Отвечать за самого себя может только тот, кто признает, что жизнь жестока, и примет это за свой отправной пункт. Те, кому не хватит смелости взглянуть в лицо этой очевидной истине, неминуемо погибнут, но и в этом случае они вынуждены будут признать, что сами выбрали свою судьбу. В конце концов, добровольно сделаться жертвой — это тоже выход, не самый лучший, но самый простой. Но и для тех, кто отважится бросить вызов тяготам жизни, оставленный норками след будет злом настолько неизбежным, насколько каждый примет это для себя. И только после того, как каждый сделает свой собственный выбор и придет к своим собственным умозаключениям, собравшиеся вместе существа будут решать, счастливым или, наоборот, печальным будет их будущее.
А что делать ему самому? Похоже, его выбор ясен и в какой-то степени предопределен. Как учили его родители, он принадлежал к могучим хищникам, и весь лес — да и весь мир тоже — был для него устрицей, с которой он мог по своему усмотрению поступить так или иначе. Даже несмотря на то, что, к своему невероятному стыду, Филин совсем недавно поддался приступу норкомышления, мысли о норках больше не вызывали в нем чувства обреченности. В конце концов, он узнал их гораздо ближе, чем любой из жителей леса, поэтому их влияние на него было не таким сильным и поддавалось логическому анализу. Гораздо сильнее Филина беспокоила привычка кроликов по поводу и без повода заламывать лапы и оплакивать «старые добрые деньки», когда трава была зеленее, вода мокрее, а солнце солнечнее. Даже если бы все это в действительности было так, Филин не собирался тратить на это гуано время и силы. Он осознавал свое «здесь и сейчас» гораздо лучше, чем разнообразные «раньше» и «давно». В конце концов, его жи-знь принадлежала только ему одному, и он не собирался позволить всяким норкам превращать ее во что-то достойное сожаления. С какой стати? Да, норки какое-то время жили с ним в одном лесу, они познакомили его со своим образом мышления, но это не означало, что он должен действовать, как они, или уподобляться кроликам и скорбеть по поводу безвозвратно ушедшего прошлого и мрачного будущего. Даже в норкомышлении было нечто такое, что им всем не мешало бы усвоить. Это было искусство вовремя поймать свой шанс. И он, ночной хищник, должен жить ради этого — ради своих ночных охот. Как говорится, сагреnoctem!1
Но не станет же он по их примеру превращаться в серийного убийцу. Агрессию, как теперь хорошо понимал Филин, нельзя путать с активностью. И норкомыш-ление вовсе не было решением — оно само было проблемой! Уничтожение ради уничтожения, убийство большего числа живых существ, чем необходимо, больше, чем ты физически в состоянии съесть,— все это было лишь одной его стороной, которая сильнее всего бросалась в глаза. Норкомышление не имело никакого отношения ни к уму, ни к дерзости, ни к отваге, ни к риску или предприимчивости, как его пытались представить. Главным его недостатком и самым слабым местом было то, что оно не менялось, и приверженцы этой системы взглядов, раз начав, уже не могли остановиться. Они сами оказывались пойманы своим примитивным, скучным, лишенным гибкости образом мыслей, который порождал негативное изображение мира, толкал их все дальше и заставлял все шире раздвигать границы на пути к недостижимому — к удовлетворению. И хотя бы ради себя самого Филин должен был избавиться от этого негатива, от подобного разрушительного отношения к окружающему. В конце концов, он своими глазами видел, как быстро те, кто практиковал норкомышление, возносились на самую вершину и так же быстро падали. Это была петля, бег по замкнутому кругу, крутой маршрут, который мог сделать каждое живое существо жестоким, негибким, грубым, чтобы в конце концов — и это в лучшем случае — вернуть его к тому месту, откуда начался поход.
1Саrре noctem (лат.) — лови мгновение (буквально: пользуйся ночью). Филин перефразирует слова Горация саrре diem — пользуйся днем.
Нет, решил Филин, если не только Старый Лес,, но и весь мир стал беспокойным, непонятным, загадочным, он может обрести спокойствие и ясность, только отыскав истинное счастье внутри самого себя. Именно там скрывались гарантии истинной безопасности. Не нужно бояться быть самим собой, и тогда никакие внешние обстоятельства не смогут причинить ему вреда. Но нельзя полагаться ни на что и ни на кого, как бы он ни ценил это место или это существо. Отныне он должен действовать, как и раньше, — честно, без страха, без угодничества. Нет, Филин не претендовал на совершенство — да и кому под силу быть безупречным? — но зато он мог с гордостью сказать, что все это время он старался сделать так, чтобы другим оставалось как можно больше места для нормальной жизни, и нисколько не стремился к тому, чтобы уничтожить всех, кто ему мешал. Он не только с радостью брал, но и с одинаковой радостью отдавал. И, как и многие другие, Филин умел быть в мире с самим собой только тогда, когда он был в мире со всем, из чего состоял Старый Лес. Самым страшным для него был гнев, а ключом к миру — взаимопонимание и терпимость. Он был филином, а полевка — полевкой. И он любил мир за то, что он устроен именно так, любил полевок за то, что они — полевки, но это не мешало ему ими питаться. И он надеялся, что со временем все лесные жители будут думать и чувствовать именно так, а не иначе, с любовью и трепетом относясь к бесконечному круговороту жизни, который не терпел закосневших догм, который был целиком создан из перемен и постоянно находился в движении. И единственным, что по-настоящему имело цену, была принадлежность к этому вечному потоку, устремленному в бесконечность.