Норки!
Шрифт:
Глава 68. НОВЫЙ СТАРЫЙ ЛЕС
Когда Филин добрался до Долгого поля, небо на востоке стало уже совсем светлым. Воздух звенел от беззаботного щебета проснувшихся птиц, и он почти забыл мрачную песню норок. Мягкий свет утра выбелил серый туман, клубившийся над травой и поднимавшийся от ворчливой реки. В последнее время он был особенно плотным, и солнцу, которое вставало с каждым днем все позже, было нелегко с ним справляться. Еще с вечера туман начинал потихоньку распространяться над равниной и даже заползал в лес; его гибкие щупальца, словно живые, скользили между деревьями, качались над травой, соединялись друг с другом, заполняли впадины и канавы. Постепенно туман сгущался и укрывал землю плотным серым покрывалом, которое исчезало только поздним утром. Он приглушал звуки, смазывал краски, скрадывал острые углы и прочие изъяны пейзажа, и плывущий в нем лес казался таким же прекрасным и совершенным, как и всегда. Это был целый мир, его мир, и, когда Филин глянул на него с высоты, лес на мгновение застыл, оставаясь при этом в беспрестанном движении — движении от ночи к рассвету, от лета к зиме, из прошлого в будущее, от норок к людям, от людей к свободе без людей и без норок.
На шоссе не было ни одной грохоталки, и Филин знал, что не много их будет и позднее. После сражения на Плато лишь несколько щелкунов продолжали появляться на берегу, но в их движениях и жестах не было ни намека на восторженное ожидание. Скорее всего, они уже знали о гибели золотой иволги и приходили к реке просто по привычке.
Впрочем, уменьшение количества грохоталок было характерной чертой этого времени года. Замершее шоссе всегда служило верным признаком того, что лето подошло к концу, и даже десять Альфонсов не могли бы этого изменить. Стылая сырость, ощущавшаяся в воздухе, и замедление движения соков в стволах тоже указывали на приближение Больших Холодов. Рост деревьев и трав приостановился, яркие зеленые листья потускнели, и славный летний праздник незаметно подошел к концу. Лес понемногу угасал, словно старое, неряшливое существо, постепенно теряющее остроту зрения, слуха, быстроту реакции и легкость походки, постепенно все больше впадая в состояние, близкое к летаргической спячке.
Филин, круживший над рекой, вдруг поймал себя на том, что повторяет вполголоса:
— Повсюду тлен и умиранье…
Последние ласточки уже проснулись и носились над рекой с оживленными криками, на лету хватая насекомых и мух, которые и без того доживали свои последние дни и часы. Многие из них уже стали вялыми и сонными, словно предчувствуя, что первые же заморозки убьют их. Ласточки, эти гладкокрылые летуньи, всегда ищущие свой солнечный берег, в свою очередь, торопились подкормиться, прежде чем собраться в стаи и улететь на зимовку в теплые края.
Заметив на дереве белку, которая лихорадочно носилась вверх и вниз по стволу, держа в лапках то желудь, то орех, Филин спустился пониже к верхушкам деревьев, чтобы поздороваться. Белка невнятно прострекотала в ответ что-то приветственное, но она была так сильно занята, что Филин не стал задерживаться. Как же ему повезло, подумал он, делая очередной круг над пустым шоссе и возвращаясь к лесу, что для пропитания ему не нужны ни насекомые, ни запасы орехов и грибов. Поредевшая листва и полегшие травы только помогали ему увидеть жертву, а удлинившиеся ночи позволяли охотиться гораздо дольше, чем летом. Одним словом, если бы не норки, Филин мог бы чувствовать себя счастливым, но теперь он испытывал одно лишь глубокое уныние.
Теперь и он, и все остальные лесные существа оказались перед лицом той реальности, о которой первой заговорила Рака. Лес изменился. Конечно, кто-то мог не обращать на это внимания, кто-то мог на самом деле ничего не заметить, но Филин с замиранием сердца думал о том, как был прав Психо. Норки оставили свой след. Норкомышление впиталось в каждую пору, в каждую клеточку лесного сообщества вроде заразной болезни, от которой нельзя избавиться никакими средствами.
Осознав это, Филин почти уже был готов бессильно опустить крылья. Наконец-то он понял, о чем говорили ему когда-то давно Дедушка Длинноух и его правнук Лопух. Он прошел долгий путь познания, и результат поразил его. Все усилия, вся борьба, бескорыстная отвага Фредди, самоубийство Берты, гибель злосчастного Альфонса, убийство Лопуха и невинного голубя — неужели все было зря?
Филин представил себе стену из сверкающих в темноте норочьих глаз, посередине одинокий глаз Меги, горящий безумной ненавистью, и содрогнулся. В голове его снова зазвучал гимн, и Филин поспешил отвлечься, подумав о другом.
Виноват ли он? Пожалуй, нет. Он посвятил всего себя лидерству, он повел остальных за собой, помог им преодолеть постоянный кошмар норочьего владычества, хотя порой его мотивы были, пожалуй, не совсем бескорыстны. «Оторвитет и основательность», — вспомнил он с улыбкой.
Следующим делом было рассказать всем про место, где скрываются остатки норочьей стаи. Но кому он это скажет? Лесные жители хотели слышать и знать только одно: норки-де разбиты, уничтожены, сметены с лица земли и никогда больше не вернутся. А ему, пожалуй, даже стоит рассказать лесным жителям, что охотничий отряд уцелевших норок уже побывал в Старом Лесу. «Пока есть жизнь, есть надежда» — это высказывание относилось не к норкам. Для них бы подошло «Пока есть жизнь, есть уверенность». Филин прекрасно понимал, как правильно сформулировать вопрос. Нужно спрашивать не «Выживут ли норки?», а «Где они предпочтут обосноваться, после того как выживут и оправятся?»
Пролетая над выжженным Плато, землей, он вдруг напрягся — ему померещилось, как будто что-то яркое шевельнулось среди кучек пепла и остывших углей. Но когда Филин снизился и всмотрелся пристальнее, он увидел всего-навсего длинное желтое перо с черным кончиком — все, что осталось от Альфонса. Легкий утренний бриз слегка колыхнул его, и с высоты казалось, перо еще живет.
Потом он заметил чуть в стороне еще какое-то движение. Припозднившаяся полевка, спеша домой после ночной кормежки, торопливо семенила по извилистой тропинке, уже протоптанной чьими-то маленькими лапками между пучками обгорелой травы и обугленными пеньками. Перед своей встречей с норками Филин хорошо поохотился и не успел еще проголодаться, однако его неожиданно охватило иррациональное и властное желание убить. Не задумавшись ни на секунду, он спикировал вниз и, схватив полевку когтями, снова поднялся в воздух, небрежным движением лапы ломая жертве хребет, чтобы прекратить ее пронзительный писк.
Стремительность и точность броска заставили Филина чуть-чуть гордиться собой, как, впрочем, и всегда. И вместе с тем этот ненужный бросок за полевой мышью напомнил Филину те времена, когда он был еще неловким, молодым филиненком, экспериментировавшим на живых существах. Родители еще продолжали кормить его, и Филину не было никакой необходимости добывать себе пропитание, но ему очень нравилось ощущение могущества и власти, рождавшееся в нем каждый раз, когда он думал о других существах как о живых игрушках, которые он может разрывать на части, глотать
целиком, мучить и даже отпускать — в зависимости от своего каприза. Открыв в себе всесокрушающую силу, позволявшую ему убивать и убивать без конца, Филин пришел в неописуемый восторг. Он был не просто птицей, а высшим существом, которое могло играючи убивать других, казнить или миловать по своему усмотрению.
Сейчас это воспоминание вернулось к нему с отчетливой яростью, и Филин невольно подумал, что ничего подобного он не испытывал с самого детства. То есть с тех самых пор, когда, почувствовав свое невероятное могущество, он спрятал его подальше и начал пользоваться мастерством и силой охотника только для того, чтобы добывать себе пищу насущную…