Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
Здесь, на душистом сене, они любили друг друга – юные, страстные, искренние в своём первом чувстве…
Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так много и подробно и в то же время не сказать ничего? Неподвластно оно перу, бумаге и расчётливому писательскому уму, не держится в ровных типографских строчках, не живёт в толстых пропылившихся томах.
Так где же оно?
В глазах, в лицах, смотрящих друг на друга, в руках, сплетённых и не могущих разъединиться, в сердцах, бьющихся в едином порыве.
Как они любили!
Антон
Тогда они лежали рядом, глядя в бескрайнее ночное небо, её рука была мягкой и спокойной, щека горячей, глаза влажно блестели в темноте.
– Антош, а что это за звёздочка?
Её голос звучал тихо, от близких губ шло горячее дыхание.
– Где?
– А воон там, у ковшика, самая яркая.
– Это Полярная звезда.
– Полярная?
– Да.
Помолчав, она продолжала:
– Полярная… это, значит, чьего-то поля, так?
Антон улыбнулся:
– Ну, как тебе сказать. Если небо – это поле, то это – главная его звезда.
Она вздохнула.
– Да…
– Что?
– Как у Господа всё на местах-то…
Антон обнял её, прижался губами к щеке и вдруг почувствовал солоноватый привкус слёз.
– Что с тобой, Танюша?
– Да ничего… – улыбнулась она, неловко обнимая его за шею и притягивая к себе, – это я так… от радости…
И добавила горячим шепотом:
– Люблю я тебя, соколик мой, больше жизни…
Антон взял её лицо в свои ладони и стал покрывать поцелуями.
– Таня. Милая, добрая Таня…
Он тряхнул головой, словно пытаясь вместе с хмелем стряхнуть эти живые, мучительно родные картины юности.
Тогда, лёжа в душистом сене, они не знали, что случится через неделю. Два юных влюблённых существа. Судьба безжалостно разъединила их, убив Татьяну молнией…
Хоронили её всей деревней.
В переполненной сельской церкви пахло ладаном, свечами и деревенской толпой. Низенький седобородый отец Никодим неспешно помахивал кадилом, и звук брякающей цепочки странно переплетался с пением немногочисленного хора…
Антон стоял за родственниками погибшей, неотрывно глядя в родное лицо, пугающее отрешённым спокойствием. Она лежала в просторном гробу, обтянутом чёрным коленкором, в синем некрасивом платье, с белым расписным венчиком на лбу. Четыре тоненькие свечки горели на углах гроба, хор пел «Вечную память»…
Левая рука её была зеленовато-синей. Молния ударила в плечо…
Антон бросил пустую бутылку в кусты, убрал бокал, крест и письмо в шкатулку и, подхватив её, нетвердым шагом двинулся к поваленному забору.
«Как странно, Господи, – думал он, – вместе с этой девушкой погибла моя юность. Она кончилась тут же, кончился этот лесной рай, оборвалась золотая нитка. Но почему? Почему так безжалостна судьба? Почему только развалины встречают нас, когда мы возвращаемся в прошлое? Почему только слёзы, холодные слёзы текут по щекам, застилая глаза? Почему только горечь и боль пробуждаются в сердце?» Он шагнул через забор, прошёл под липами.
Было уже темно.
Серые облака заволакивали
«Вон липы, а вон рядом – сосна. А там что? Что это? Неужели те самые рябиновые кустики разрослись в такое дерево? Боже мой, как всё изменилось… а где же дуб? Его нет…»
Он подошёл к тому месту, где стоял могучий толстый дуб.
Вместе дерева из земли торчал низенький пень.
«Всё, что осталось от тебя, милый мой дуб…»
Губы Антона дрожали, слёзы текли по щекам.
Он двинулся дальше, сквозь кусты, валежник, меж тёмных, обдающих сыростью деревьев. Вскоре они расступились, и он оказался на берегу пруда.
Здравствуй, пруд. Ты всё такой же – большой, просторный. Только ивняк стал гуще да берега круче. А там, на том берегу… Боже мой… Антон замер. Там в темноте вырисовывался контур их церкви – мёртвой, полуразрушенной, несущей над мешаниной леса почерневший купол. Он смотрел на неё, не веря своим глазам.
«Боже, как страшно и безжалостно время. Что может устоять перед ним? Ничего! Всё прах, суета сует, как писал Екклезиаст. Всё канет в прошлое. Любовь, светлые надежды, радость только что открытого мира, грёзы юности…»
Церковь. Сколько радостного, родного и таинственного было связано с ней, с её колокольней, притвором, кладбищем и колодцем. Там среди пёстрой, по-пасхальному нарядной деревенской толпы Антон первый раз в своей жизни совершил крестное знамение и замер с поднятой рукой, потрясённый новому, чудесному пробуждению души. Словно кто-то большой, мягкой и удивительно доброй рукой приотворил доселе закрытую дверь, впустив поток ярких лучей, осветивших Антона светом Истины и Благодати… Церковь. Его церковь. Тогда она была нарядной, с золотым куполом, белая, тонущая в цветущих яблонях… Белая лебёдушка…
Антон вытер слёзы, вздохнул и поднёс к глазам шкатулку.
«Вот. Она рассказала мне о прошлом. Рассказала, что я – русский, что я – сын России. Милая моя… ты пролежала в земле двадцать лет, чтобы молча поведать мне про меня. Спасибо тебе».
Он склонился и поцеловал холодную крышку.
«Умом Россию не понять… Да. Только сердцем. Сердцем понял я тебя, милая моя Родина. В сердце будешь ты у меня вечно».
– В сердце будешь ты у меня вечно… – прошептал он и добавил: – Прими же от меня. Прими то, что не только моё, но и наше. Русское…»
Размахнувшись, он бросил шкатулку в пруд.
С коротким всплеском она скрылась под тёмной поверхностью.
Он безотчётно стал стаскивать с себя одежду.
«Прими и меня, и меня прими…» – вертелось в воспалённой голове.
Раздевшись, он бросился в воду.
Она обожгла, тяжело раздвинувшись, потянула в чёрную глубину.
– Я с тобой, Таня… – шепнул Антон и нырнул.
Тьма надвинулась, обступила со всех сторон. Он повис в ней, чувствуя над собой давящую толщу.
И когда осталось только выдохнуть, чтобы никогда больше не увидеть оставшегося наверху мира, что-то сверкнуло в сознании ярким золотым светом, в ореоле которого ясно и близко возникло лицо монашенки, двадцать лет назад зашедшей в их дом.