Нормандская лазурь
Шрифт:
Мужчины, оба с еще не высохшими после душа волосами, выглядели бодро: Никита – потому что выспался, а Женька – потому что его распирало радостное возбуждение и желание поскорее поделиться открытиями. Подождав, пока Линн насыплет в громадную миску Диабло сухой корм и уйдет на кухню, Малиновский заговорил:
– Ну, что у тебя там за секреты Пентагона?
– Пентагон ни при чем. Это лучше. – Женька открыл ноутбук, сдвинул его на край стола и положил перед собою пачку бумаг из чемоданчика. – Вчера вечером я сел это переводить. И сначала не понимал, в чем дело. Здесь несколько папок, которые тщательно пронумерованы, а потому я взялся за них по порядку. И первым шло письмо... вернее, копия письма, так как оригиналов, насколько я понимаю, здесь вообще нет.
– Жень, на фига нам чья-то частная переписка? – спросил Никита. – Ты имя владельца установил?
– Не совсем. – Ильясов не дал сбить себя с толку и продолжил говорить все с теми же интонациями профессионального следователя: – Письмо предназначается племяннику некоего господина Левассёра...
– Ну имя-то там есть? Если есть, то можно сдавать копам.
– Никит, – одернула его Ольга, – дай Женьке договорить.
– Имени нет. Давайте я вам это просто зачитаю. Учтите, что перевод не совсем дословный, и стиль мне не везде удалось передать, ну да ладно.
– Читай уже, – проворчал Никита.
Женька пододвинул к себе ноутбук, щелкнул, открывая нужный файл, и начал читать:
– «Дорогой племянник!
Много времени прошло с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз. К сожалению, разногласия между твоей матерью и мной не предоставили возможности встречаться чаще. Однако сейчас все изменилось. Скоро меня не станет, а перед смертью я хотел бы поделиться с тобой одной историей, которую ты можешь счесть любопытной.
Вообще-то подобные сказки рассказывают на ночь детям, и я не уверен, что ты воспримешь все всерьез, так как и сам я никогда этого всерьез не воспринимал. Всегда находились дела поважнее. Однако теперь, когда смерть маячит рядом, мне все видится по-другому. Может, и тебе это покажется не столько забавным, сколько практичным.
Ты помнишь, что во время войны мы с твоей мамой вместе с нашими родителями находились на оккупированной территории. Мне тогда едва исполнилось двенадцать, твоей маме – семь; наш отец, твой дедушка, был инвалидом, а потому не мог уйти на фронт. Сначала мы опасались, что немцы выжгут нашу деревню дотла, или расстреляют мужчин, или устроят еще что-нибудь в своей военной манере. Ты ведь знаешь, что такие случаи происходили сплошь и рядом. Но нам повезло. Немецкий офицер, старший в нашей деревне, оказался человеком довольно мирным, и его подчиненные подобрались ему под стать. Конечно, немецкие солдаты жили в наших домах, мы боялись сказать слово поперек и ходили на цыпочках, но это и в сравнение не шло с теми зверствами, о которых ты можешь прочесть в любой исторической книге о том периоде.
В нашем доме квартировали двое; их звали Ханс Нойманн и Ландольф Шефер. Нойманн, ленивый упитанный коротышка, был довольно жесток и не упускал случая дать пинка или затрещину мне или моей сестре, а вот Шефер относился к нам спокойно. Ему было, наверное, лет двадцать пять, он происходил из хорошей семьи, как мы поняли, потому что он немного говорил по-французски. Обычно немцам хватало нескольких слов, ударов и очереди из автомата, чтобы объяснить, что им нужно, однако Шефер такими методами не пользовался. Иногда он даже подкармливал нас с сестрой из своего пайка и говорил, что в Германии у него осталось двое племянников, и старший из них совсем как я...»
– Это очень интересное частное письмо, – прервал чтение Никита, – и в музеях его бы положили на витрину, но нам-то оно зачем?
– Слушайте дальше. «Словом, в оккупации нам жилось совсем неплохо. Потом случился знаменитый прорыв Западного фронта, День Д, как говорили союзники, – день, когда они высадились и оттеснили немцев от берега. Это было страшное время. Союзники сильно бомбили, мы видели, как на горизонте поднимается зарево – это горели Кан и Руан. Самолеты летели один за другим, бомбы и парашютисты сыпались из них, как горох из прохудившегося мешка. Немецкие части были брошены на борьбу с союзниками, пытаясь удержать берег. Но это не удалось, и союзная армия продвинулась вглубь. Помню, как впервые увидел американских солдат: они шли по нашей улице, здоровенные, белозубые, грязные, как черти, улыбались и громко хохотали. С тех пор американцы не сильно изменились, верно? Они всегда такими были. Только сейчас, конечно, не такие грязные... Прости своего дядю за эту глупую шутку!
Большую часть немецких частей, находившихся в Нормандии близко к берегу, уничтожили, многие попали в плен. Неподалеку от нашего дома расположился полевой госпиталь для военнопленных, и хотя немцев ненавидели, закон есть закон. Если человек сдался и если человек ранен, то его следует лечить. Моя мать до войны работала при местной больнице, и ее позвали в госпиталь помочь. Пару раз я пришел туда, за колючую проволоку, к рядам матрасов, разложенных прямо на земле, и большим палаткам, и увидел там Ландольфа Шефера. Он сильно пострадал при взрыве бомбы и находился в тяжелом состоянии. Врачи не давали за его жизнь и ломаного гроша. Он медленно умирал, лежа в углу палатки, всеми забытый. Я вспомнил, как он трепал меня по голове, как был добр к нам с сестрой и не кричал на моих родителей, и принес ему кружку воды. Шефер был в сознании. Он выпил воду и посмотрел на меня.
– Французский мальчик, – пробормотал он с жутким акцентом, и все же я его понял. – Теперь ты свободен, верно?
Я кивнул.
– А я умираю, – сказал Шефер. – Жаль, что не придется больше увидеть Дюссельдорф и моих племянников, Фрица и Лизхен. Приди ко мне еще, если сможешь.
Я не мог не выполнить его просьбу и пришел вместе с матерью на следующий день. Пока она меняла повязки на ранах тем, кто еще мог выжить, я забрался в вонючую палатку для умирающих и уселся рядом с матрасом, на котором лежал Шефер. Он метался в бреду, бормотал что-то по-немецки, и я не знал, следует мне сидеть рядом с ним или нет. Так прошел час, потом другой. Я сидел, словно отупев, слушая тихие стоны, немецкие проклятия, вдыхая ужасающие запахи полевого госпиталя. Наверное, тогда я впервые понял, о чем говорил отец, когда утверждал, что перед смертью все равны.
Потом я увидел, что Шефер очнулся и смотрит на меня. Я снова дал ему напиться.
– Спасибо тебе, французский мальчик, – сказал Шефер (он почему-то никогда не называл меня по имени). – Хочешь, я расскажу тебе один секрет?
Я кивнул.
– Ты ведь мальчишка, а значит, любишь истории о сокровищах. – Он говорил шепотом, но довольно отчетливо, так что я почти все понимал. – В ваших старых замках хранилось много ценных вещей. Когда мы заняли берег, командование приказало конфисковать это имущество на нужды германской армии. Часть была отправлена в Германию, однако кое-что оставалось здесь. Позолоченная и серебряная посуда, старинные картины, украшения... Все это должны были вывезти, но пришли союзники. – Он закашлялся, и кровавая пена выступила у него на губах. – Незадолго до высадки эти сокровища были спрятаны в одном из замков. Я не знаю, в каком именно. Но я слышал, как доверенный человек рассказывал моему командиру, по каким вехам идти, чтобы их отыскать.
И он рассказал мне, поминутно останавливаясь, кашляя кровью и прося воды. Я слушал Шефера, смотрел на него и думал, что он перед смертью решил надо мной подшутить.
Сейчас я так не думаю. Полагаю только, что в голове Ландольфа Шефера могли спутаться бред и реальность. Увы, он был очень плох. Когда я пришел на следующий день, то нашел на его месте другого военнопленного. Шефер умер и похоронен теперь на кладбище в Ле Камбэ. Много лет спустя я отыскал там его могилу.
Я считал эту историю одной из сказок моего детства, пока, проходя год назад по улице одной приморской деревни, не увидел кое-что из того, о чем говорил мне Шефер. Я покопался в архивах, однако нигде не нашел упоминания о том, что после или во время войны союзники обнаружили описанный Шефером клад в одном из нормандских замков. Может, немцы успели его вывезти, может, прибрал к рукам кто-то из местных, а может, никакого клада никогда не существовало – кто знает! Мне ведомо только, что Ландольф Шефер был искренне уверен в его существовании, когда рассказывал об этом мне.