Норвежский детектив
Шрифт:
Он достал спичечный коробок. В зубах у него появилась новая спичка.
— Значит, в ту ночь был туман?
— Да, очень сильный.
— И вы сели на мель? — Мне по-прежнему приходилось вытягивать из него слова.
— Мы наскочили на отвесную скалу. И от шхуны остались одни щепки. — Он поднял на меня глаза, и они оказались неожиданно большие и синие.
Я никогда не разделял мнения, что в людях, которые избегают смотреть собеседнику в глаза, есть что-то подозрительное. Это может происходить из боязни выдать себя или нежелания застать чужую душу врасплох. Застенчивость не всегда
— Что же случилось после кораблекрушения? — спросил я.
Он потер свои сильные пальцы, словно хотел стереть с них какую-то грязь.
— Отца обвинили в преступной халатности на службе.
— И лишили лоцманских прав?
— Да! — Верхняя губа у него дернулась. — Он утверждал, что вел судно точно в соответствии с огнями Холмевогского маяка. Но ему никто не поверил. — Скоддланд глубоко вздохнул и глянул в окно. — Это его убило. Через год он умер.
Вот оно что! Вот почему сын так замкнулся. Замок я обнаружил, но ключа к нему у меня пока не было.
— Вы считаете, что с вашим отцом поступили несправедливо?
— Я в этом уверен, — твердо сказал он. — Ведь я стоял рядом с ним на капитанском мостике и тоже видел сквозь туман огни маяка — маяк был от нас на севере. Отец приказал рулевому взять тридцать градусов на запад, это был верный приказ.
Скоддланд машинально немного повернул чашку с кофе. Но видел он перед собой не чашку, а что-то другое… Компас? Штурвал?
— Неужели больше никто из команды не видел огней маяка?
— В том-то и дело, что нет! — Он сунул в рот кусок сахара и отхлебнул кофе, сахар захрустел на зубах — видно, у него была потребность все время что-то жевать. — В ту ночь, кроме нас с отцом, на палубе было еще три человека: капитан, рулевой и впередсмотрящий на баке. Когда дело разбиралось в морском суде, все они дали показания против отца — они утверждали, что не видели огней маяка. А мои показания никто во внимание не принял.
Вот она, жизнь!
— Значит, вас сочли некомпетентным?
— Да. Они думали, что я лгу, чтобы выгородить отца.
Он встал. Лицо у него снова замкнулось.
— Теперь вы понимаете, почему мне не хотелось ворошить эту историю? Тяжело…
Расставаясь, я спросил, как мне позвонить ему в Осло. Он мгновенно насторожился. Разве он не достаточно рассказал мне? Что еще от него требуется? Или я все-таки самый обычный любопытный писака?
Но помер телефона он мне все-таки дал.
Перед сном я читал в кровати газету. Моя жена уже приготовилась заснуть и демонстративно уткнулась лицом в подушку — это означало, что мне следует погасить лампу на тумбочке. Что я и собирался сделать, так как очень устал. Но тут меня в третий раз потянули за рукав.
— Господи Боже мой! — Я уставился в газету.
Лайла оторвала сонное лицо от подушки:
— Что еще случилось?
— Смотри! — В сильном волнении я показал ей заголовок статьи:
— Ну и что тут такого? — Лайла зевнула. — Искусствоведы всегда так пишут о художниках.
— Нет, дело не в этом… Но как-то странно. Понимаешь, я сегодня уже третий раз сталкиваюсь с этой историей.
— Что за история? — Лайла снова уткнулась в подушку.
Я объяснил:
— Утром в музее Мореплавания я видел картину, написанную этим самым Зауберманном. На ней были изображены обломки судна… Через несколько часов я брал интервью у моряков, и среди них оказался человек, который во время кораблекрушения был на том судне. И вот сейчас читаю статью об этом художнике, о котором раньше никогда не слышал.
Никакое чудо не может произвести впечатление на женщину, если она хочет спать. Лайла пробормотала в подушку:
— Ты слишком много общаешься с моряками, Эгиль. Вот и стал таким же суеверным, как они.
— А ты заговорила как все сухопутные крабы, — парировал я. — Впрочем, автор этой статьи тоже недалеко от них ушел.
Чтобы сделать такой вывод, было достаточно прочитать одну фразу: «…супрематический световой эффект дает его композициям новую пластическую объемность…» Искусствовед явно не был ясновидцем моря!
— Больше ничего любопытного об этом Зауберманне не написано. Смотри, какое у него интересное лицо!
— Хватит, давай спать! — Это был приказ.
— Сейчас…
Глаза у меня слипались. Но мне хотелось еще раз взглянуть на эту газетную фотографию… Ну и физиономия! В ней было что-то тяжелое, бычье, нижняя челюсть сильно выдавалась вперед. Зауберманн пристально смотрел на что-то прямо перед собой. Концы бровей подняты вверх, как у сатира. Глаза раскрыты так широко, что полностью обнажен белок, окружающий ирис глаза. Это были не глаза — это были две пасти, распахнувшиеся, чтобы заглотнуть свет, две изголодавшиеся по радуге глотки… Зауберманн. Колдун. Фокусник… А что там за птица летит над ним? Ведь она действительно летит… Подумать только, вечерняя газета начала печатать «живые» фотографии, вот еще одна птица…
В небе надо мной кричала чайка. Запахло водорослями. Я стоял на скале под ослепительными лучами солнца; У моих ног плескалось море.
Но здесь был кто-то еще. Кто-то шевельнулся совсем рядом. Я повернул голову и увидел его. Он стоял за мольбертом у самой воды. Зауберманн.
На нем был длинный до пят халат и островерхая шапка с какими-то странными знаками. В его взгляде, устремленном на шхеры, была магнетическая сила. Как будто он глазами раскалывал пейзаж на части.
Вот он набрал кистью краску и положил ее на холст. Снова закричала чайка. На этот раз она кричала уже с холста.
Я подошел поближе. Интересно, что за краски у него на палитре? Кобальт, индиго, сепия, умбра, слоновая кость… Но все они были более темных тонов, чем требовал пейзаж. Что же он пишет? Во всяком случае, не игру солнечных бликов на воде. На холсте был ночной пейзаж.
Он писал обломки корабля, залитые лунным светом. Маленькое судно разбилось о морскую скалу. Над обломками светила круглая луна, бежали облака.
Я сказал или, может, только подумал:
«Разве можно писать лунный пейзаж при солнечном свете?»