Ностальгия по чужбине. Книга первая

Мальцева Валентина

— Только в том случае, моя госпожа, если этот пакет хранился в банке. В данном случае, в нашем банке…

— А если бы…

— Боюсь, госпожа Спарк, никаких разъяснений, кроме того, что уже было сказано, я вам дать не смогу. Еще раз извините за столь ранний звонок, к которому меня вынудили служебные обстоятельства. С новым годом, госпожа Спарк…

— И вам того же, — пробормотала я, положила трубку и посмотрела на Юджина.

— Что-то случилось? — спросил он, оторвав, наконец, голову от подушки, но все еще с закрытыми глазами.

— Ром, вишневая настойка, абсент… — я невольно улыбнулась при виде распухшей после затянувшегося ночного веселья родной физиономии. — Пил абсент, свинья?

— Точнее, ее мексиканский эквивалент — огненную текилу… — Юджин медленно раскрыл глаза и неуверенно моргнул. — Что случилось,

девушка?

— Мне сейчас привезут какой-то пакет из немецкого банка…

— Ну, да… Я почему-то так и понял.

— Что ты «так и понял»?

— Ну, что из немецкого, а не австралийского или китайского.

— Синдром похмельной проницательности?

— Ага… Спровоцированный цитатой из Ремарка.

— Слегка пьян и как всегда образован.

— На розыгрыш не похоже, верно?

— Непохоже, — кивнула я и рухнула на подушку. Желание спать куда-то улетучилось вместе с хорошим настроением. — Слишком все это серьезно… Фамилия, название банка, извинения… И этот жуткий акцент!

— Не будь снобкой!

— Как этого добиться, живя среди снобов?

— Может быть, ты получила наследство?

— Какое еще наследство? — меня аж передернуло. — От кого?

— Ну, не знаю… — окончательно проснувшись, Юджин забросил длинные руки за голову и мечтательно уставился в потолок. — Скажем твоя бабушка по материнской линии закрутила в самом начале века где-нибудь в Баден-Бадене или Карлсбаде этакий красивый курортный роман с богатым шалопаем — знатным отпрыском рода Гогенцоллернов. Или, что еще лучше, Круппов. А может, даже, самих фон Тиссенов. И произвела на юного немца-перца-колбасу такое неизгладимое впечатление, что он, по приезде в опостылевший фатерланд, буквально каждую ночь, с открытыми глазами, прямо, как я сейчас, вспоминал незабываемые, сладостные мгновения любви с твоей обворожительной бабушкой под романтическое журчание знаменитых минеральных источников. Вскоре его — естественно, насильно — женили на худосочной, очкастой и плоскогрудой наследнице другой кучи дойчмарок. Детей у них, естественно, не было, поскольку владелица второй кучи, в силу пуританского воспитания, наотрез отказывалась делать эти омерзительные движения при муже. А без него дети никак не получались… Потом началась первая мировая война, затем революцию в России… Твоя бабушка с головой ушла в строительство коммунизма, а богатый немецкий шалопай превратился в матерого капиталиста, продолжая, по заведенной семейной традиции, не покладая рук, варить сталь вначале для броневиков Людендорфа, а потом для танков Адольфа Гитлера. За что, кстати, и получил звание бригадного генерала вермахта, несколько латифундий в Аргентине, а впоследствии даже часть Янтарной комнаты, которую немцы свистнули у русских. А потом…

— Ты никогда не станешь профессиональным сценаристом, милый, — пробурчала я, вставая и набрасывая халат.

— Признайся, что в тебе говорит зависть, дорогая, — улыбнулся Юджин.

— Не зависть, а уважение к традициям соцреализма. Моя бабушка родилась в Коростышеве, если тебе о чем-нибудь говорит это географическое название…

— А почему оно должно мне о чем-то говорить? Там были алмазные копи?

— Там было еврейское местечко.

— И что?

— А то, что про Баден-Баден в Коростышеве не слышал даже самый просвещенный человек…

— Которым был твой дедушка, да?

— Которым был местный раввин. И вообще, представить себе мою бабушку в объятиях знатного немецкого отпрыска, вообразить себе мою незабвенную Фаню Абрамовну, которая даже перед собственным мужем, под угрозой изнасилования бандой петлюровцев, ни за что не сняла бы лифчик, могла только такая жертва кабельного телевидения, как ты, дорогой.

— Значит, о наследстве не может быть и речи?

— Тебе что, не хватает средств к существованию, жлоб?

— Просто я ни разу в жизни не получал наследства. Как и всякого интеллигентного человека, меня интересует процедурная сторона дела…

— Увы, дорогой, если это и наследство, то радости оно нам не принесет…

— Да что с тобой? — голос Юджин стал серьезным. — Что ты так всполошилась?

— Не нравится мне этот звонок, милый…

— Почему не нравится?

— Не люблю вестей из прошлого.

— Почему обязательно из прошлого?

— Потому что вести из настоящего приносит почтальон, а не банковский служащий…

Так и не нащупав

под кроватью шлепанцев, я босиком подошла к окну. Снег в этих южных краях — явление нечастое, я бы даже сказала, исключительно редкое. Однако в то утро примыкающий к нашему двухэтажному дому газон с несколькими карликовыми пальмами и невинно обнаженными кустами акации полностью исчез под пушистым белым ковром. Я любила этот небольшой и очень уютный, вместительный и теплый дом, который мы купили в середине семьдесят девятого года, примерно через месяц после того, как Юджин окончательно вышел в отставку и ЦРУ произвело с ним полный (и, надо сказать, щедрый) расчет. С этим домом у меня были связаны только добрые и радостные воспоминания. Здесь прошли первые годы моего замужества, моей новой жизни в красивой, благополучной, доброжелательной, но так и не ставшей родной Америке. Здесь, в течение четырех лет, я родила двух сыновей — Юджина-младшего и Тима, здесь дожидалась возвращения Юджина-старшего, который довольно долго не мог найти себе работу по вкусу, пока, наконец, не устроился в крупную туристическую фирму заведующим отдела рекламы. Позднее, после того, как моему младшему сыну Тиму исполнилось два года и его можно было оставлять с няней, в эту же фирму взяли и меня. Английский я освоила довольно быстро. А когда юджинские шефы увидели, что я не только бойко общаюсь, но и довольно складно пишу на этом языке, меня посадили в отдел, занимавшийся организацией туров во франкоязычные страны. По всей видимости, моя работа их устраивала; через несколько месяцев я уже заведовала этим отделом, получая практически столько же, сколько и мой высокообразованный муж-американец.

Со временем наша жизнь с Юджином вошла в стабильное русло: переживания и страхи, связанные с событиями, прибившими меня к берегам Америки, постепенно стерлись и выцвели под уютным абажуром налаженного, спокойного быта. Я перестала вздрагивать при каждом телефонном звонке, при любом стуке в дверь, при появлении в моем доме посторонних людей… Не сразу, конечно. Мне понадобилось несколько лет, чтобы окончательно поверить, что в этой стране мне и моим детям ничего не угрожает. Кроме того, Юджин как-то обмолвился невзначай, что имел встречу с Генри Уолшем; последний убедил его в том, что та страшная история с КГБ похоронена навсегда, — последнюю точку в ней поставила (или должна была поставить — горький опыт прекратил меня в субъективного идеалиста, верившего только в то, что можно пощупать собственными руками) смерть Юрия Андропова. В размеренной, комфортабельной и достаточно интересной после того, как у меня появилась работа, жизни не хватало только мамы. До середины восемьдесят пятого года мы с Юджином предпринимали отчаянные усилия и потратили кучу денег, чтобы получить разрешение на ее въезд в США. Я звонила матери практически ежедневно, успокаивая ее и информируя о наших усилиях. И когда мы миновали, казалось бы, все мыслимые юридические и дипломатические препоны, произошло то, чего я никак не могла предусмотреть: как-то ночью позвонила моя неунывающая подруга и сообщила, что мама умерла от обширного инфаркта. Во сне. Она ушла из жизни именно так, как в семьдесят восьмом году мечтала уйти я. Естественно, я никогда не рассказывала маме о тех своих страшных планах, но, очевидно, между матерью и дочкой существуют какая-та особая, виртуальная связь. И действует она бесперебойно. До тех пор, пока кто-то не умирает…

Это был удар страшной силы. Через два часа после звонка моей подруги, ни слова не сказав Юджину (он панически боялся моего возвращения в Москву, доказывая всякий раз, когда заходил разговор на эту тему, что меня никогда не выпустят обратно и что наши сыновья останутся сиротами при живой матери), я уже сидела в одном из кабинетов советского консульства в Лос-Анджелесе. Молодой консульский сотрудник с литыми плечами капитана КГБ или ГРУ (различать их я так и не научилась — даже моего выстраданного на собственной шкуре опыта оказалось для этого недостаточно) долго и придирчиво разглядывал открытый дипломатический паспорт на имя Валентины Васильевны Мальцевой, лично врученный мне Юрием Андроповым семь лет назад, потом, извинившись, куда-то отлучился на полчаса, после чего строевым шагом, но уже без синего с золотым тиснением дипломатического картона, вернулся в кабинет, сел за свой канцелярский стол и уставился на меня так, словно я предложила ему заняться любовью непосредственно на его рабочем месте.