Ностальгия по чужбине. Книга первая
Шрифт:
Позднее я смогла в полной мере оценить его деликатность. Ибо моя первая реакция на прочитанное в этом странном, утреннем послании, так и осталась для меня тайной. А что может быть страшнее и опаснее для налаженной и не обремененной взаимными подозрениями семейной жизни, чем реакция женщины, которая вдруг перестала себя КОНТРОЛИРОВАТЬ…
Мне потребовалось приложить немалое усилие, чтобы не торопиться. Очень долго, шаря явно НЕ В ТЕХ ящиках, я искала ножницы, потом придирчиво вертела в руках пакет, примериваясь с какой стороны его взрезать, в какой-то момент мне показалось, что три сургучные печати лучше на всякий случай сохранить… Потом я начала придумывать место, где лучше припрятать эти печати, чтобы дети ненароком… Короче, прошло не меньше получаса, пока я наконец не вскрыла пакет. Внутри лежало два тонких листа белой бумаги, без монограммы, исписанных крупным, небрежным и на сто процентов мужским почерком:
«Валентина, привет!
Так и вижу твою отвисшую губу и изумление в ненакрашенных очах! Кстати, все эти годы мне очень хотелось увидеть все это не в воображении, а реально. Как я сейчас понимаю, при всех недосказанностях нас с тобой связывало очень много всякого. Слишком много, чтобы можно было обойтись с этим по испытанному методу нашей математички Нэлли Ивановны. Помнишь, как она стирала с доски мои примеры, сопровождая этот акт уничтожения одним словом „Бред!“? С другой стороны, годы идут, а справедливое возмездие, которое я заслужил по всем законам жанра, никак меня не настигает. Мало того,
Как бы я хотел, Валентина, чтобы ты никогда не получала это письмо, чтобы все плохое, уродливое, страшное, что когда-то нас связывало, так и осталось бы кошмарным сном, недоразумением, роковой несостыковкой обстоятельств… Но если ты читаешь сейчас эти строки, значит, произошло то, что в любом случае должно было произойти. Возможно, тебе будет трудно в это поверить, но, кроме женщины, которая стала для меня всем в жизни и впервые придала ей конкретный смысл, у меня больше никого, кроме тебя, Валентина Васильевна, нет. Стало быть, и с одолжением, о котором сейчас прошу, могу обратиться только к тебе.
Скорее всего, я не должен был этого делать. Поверь, я очень долго размышлял, по какому, собственно, праву хочу нагрузить тебя — наконец-то счастливую, устроенную, семейную, при надежном муже и детях — тяжестью своих проблем. А потом, все-таки, решился. Помнишь „Кошкин дом“? Когда богатая Кошка, после того, как у нее сгорело все, пришла за ночлегом к своим котятам-племянникам, которых сама же, будучи в силе и богатстве, прогнала прочь? И котята ее приняли. Помнишь, что они ей сказали? „Кто сам просился на ночлег, скорей поймет другого…“ Так вот, если есть на всем белом свете человек, который поймет меня, то этим человеком являешься ты, Валентина. Что, впрочем, не дает мне ни малейших оснований порицать тебя в том случае, если ты откажешься выполнить мою просьбу.
А теперь к делу, гражданка Мальцева, как говаривали в приемной одной организации, на которую я имел несчастье проработать часть сознательной жизни.
В том же году, когда ты вышла замуж и обосновалась в Америке, я женился на женщине по имени Ингрид Кристианссен (в чем-то она удивительно на тебя похожа, только датчанка и никакого отношения к НАШИМ делам не имеет), и осел в славном городе Копенгагене. Моя жена богата, да и я сумел кое-что поднакопить для спокойной жизни. Но… Наши с тобой приятели из одного дома на известной площади, с которыми ты имела глупость однажды связаться, в покое меня не оставят. Вопрос только, когда именно сей прискорбный факт будет иметь место быть — завтра, через год или через десять… Я ничего не боюсь, Мальцева. По той причине, что знаешь ты меня достаточно хорошо, тебя не нужно убеждать в том, что это не бравада и не поза. С другой стороны, у меня нет НИКАКОЙ возможности защитить Ингрид в том случае, если они вновь решат взять меня за жабры. Меня не особенно беспокоит собственная смерть. Во-первых, я ее заслужил, а, во-вторых, при столь печальном раскладе Ингрид останется вдовой, а мой ребенок (если я когда-нибудь решусь обзавестись потомством) — безотцовщиной. Неприятно, конечно, но жить можно и даже нужно. Куда больше меня пугает ситуация, при которой они возьмут в оборот Ингрид. С единственной целью воздействовать таким образом на меня, заставить меня сделать то, на что, при обычной ситуации, я никогда не соглашусь. Эта мысль меня убивает. Слишком хорошо зная наших с тобой „товарищей по оружию“, я нисколько не сомневаюсь, что они — в том случае, естественно, если я им ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понадоблюсь — именно так и поступят. Поэтому, собственно, и появилось письмо, которое ты сейчас держишь в руках. Хотел бы я знать, какой сейчас год на твоем календаре! Письмо написано в апреле 1980 года и положено на хранение в банк. По условиям, которые я сам сформулировал, раз в неделю — с настоящего момента и до конца моей жизни — я должен звонить по одному только мне известному номеру телефона и говорить одному только мне известную фразу. Это и есть сигнал спокойствия. В том случае, если по истечении недели эта фраза не прозвучит, банк обязан как можно быстрее отыскать некую госпожу Валентину-Вэл Спарк, или Валентину Васильевну Мальцеву, или… (короче, я был вынужден предусмотреть все возможные перемены в твоей жизни, так что, тебя бы нашли при любых обстоятельствах — я не только щедро и своевременно плачу за это, но и беззаветно верю в прославленную немецкую исполнительность) и передать ей это письмо.
Если ты примешь решение и захочешь мне помочь, ты должна, сразу же по получении письма, сделать следующее:
1. Немедленно позвонить (все телефоны и прочая цифирь — в конце письма) Ингрид. В случае, если тебе ответит она, и ты убедишься, что это действительно так, можешь считать свою миссию завершенной. Поскольку ЖИВАЯ Ингрид у себя дома означает только одно: что меня уже пристрелили и я (с того света, естественно), благодарю тебя за помощь. Как принято говорить в таких случаях, сочтемся в другой жизни, подруга. Еще раз повторяю: это — наиболее благоприятный расклад, на который я могу рассчитывать.
2. Если Ингрид нет не месте, и если ты не обнаружишь ее по другим телефонам, номера которых я даю, значит, сбылись мои худшие опасения: в руках „конторы“ не только я, но и моя жена. Можешь не сомневаться: при таком раскладе я, к сожалению, все еще жив и даже, очевидно, буду принужден к активным действиям под угрозой расправы над Ингрид.
3. Самый ответственный этап, против которого просто обязан выступить твой муж (во всяком случае, я бы на его месте сделал именно так): ты должна позвонить (ТОЛЬКО из автомата!) по телефону под номером 5 и попросить Этель. Тебя скажут, что она в отъезде. Только в этом случае ты должна произнести фразу: „Как жаль, а я собиралась дать свое согласие на продажу двух напольных вьетнамских ваз“. Разговор ты должна провести либо по-английски, либо по-немецки. Думаю, с этим ты справишься.
Как ты сама понимаешь, это уже не шутки, а пароль, Валентина. Сделав ЭТОТ шаг, ты берешь на себя вполне определенные обязательства. Человек, который САМ выйдет с тобой на связь — в каком-то смысле мой должник. Не из тех, правда, что будет безвозмездно творить добро во спасение беглого офицера КГБ и его супруги, но все же… Ему ты можешь рассказать все, включая содержание этого письма. И только от него зависит, можно ли будет (хотя бы теоретически) вытащить Ингрид до того, как я выполню то, что от меня хотят. Поскольку ПОСЛЕ этого живой они ее все равно не выпустят.
Таковы правила…
4. На тот случай, если этому человеку (что маловероятно) или тебе (что вполне возможно) понадобятся деньги. Под номером 11 ты найдешь название банка, номер секретного счета и специальный код. На этом счету лежат 150 тысяч долларов. Пользуйся ими так, как сочтешь нужным. Ни с этого света, ни, тем более, с того я не стану требовать у тебя отчет за произведенные траты.
5. Каким бы ни было твое окончательное решение, ты должна уничтожить это письмо. Лучше не занимайся самодеятельностью, а попроси Юджина — он знает, как это делается.
Вот, собственно, и все, многоуважаемая и во многом дорогая Валентина Васильевна.
Привет (уж не знаю, с какого света) от твоего школьного приятеля. И прости, если в чем остался перед тобой виноват.
Твой Виктор Мишин.
Апрель, 1980 года.
Копенгаген».
3
Париж.
Площадь Пирамид.
Январь 1986 года
Самвелу Автандиляну, владельцу нескольких десятков магазинов по продаже и скупке антиквариата и ковров, разбросанных по странам Западной Европы и на Ближнем Востоке, никто
Потомок богатого рода, чудом спасшегося от кровавой резни 1915 года, учиненной турками над армянами, Автандилян родился в Париже, где сформировался как истинный француз, получив к тому же соответствующее воспитание. После второй мировой войны он успешно защитил докторат по античной культуре Средиземноморья в университете Сорбонны и подавал надежды, как вдумчивый и безусловно талантливый искусствовед. Однако вскоре понял, что жизнь с ее радостями и соблазнами течет, подобно бурной реке, параллельно, никак не соприкасаясь с замкнутым миром академических библиотек и научных симпозиумов, на затворничество в котором он себя обрек…
В пятидесятом году Автандилян окончательно порвал с академической карьерой ученого и взялся за торговлю предметами антиквариата, в которой, благодаря профессиональным знаниям, налаженным связям и врожденным деловым качествам быстро преуспел. Когда мсье Самвел получил в наследство от скончавшихся в течение двух лет родителей весьма приличное по тем временам состояние, оно уже практически ничего не решало — к тому времени господин Самвел Автандилян был очень состоятельным человеком.
В буржуазном обществе, особенно, в среде аристократов и пристально следящих за ними нуворишей, стремящихся как можно быстрее «облагородить» свои происхождение и деньги, торговлю предметами антиквариата принято считать бизнесом не только респектабельным, но и весьма прибыльным. Это был один из мифов, из поколения в поколение культивировавшихся в закрытом обществе состоятельных людей. Вот почему никому и в голову прийти не могло, что вхожий в самые аристократические, престижные салоны Парижа, утонченный, неизменно щедрый и остроумный мсье Автандилян сделал свое огромное состояние вовсе не на салонных гарнитурах XVII века, античных черепках и полотнах импрессионистов, а на торговле оружием. Да и кто мог подумать, что десятки магазинов Автандиляна в Париже, Брюсселе, Бейруте, Роттердаме, Лондоне и Дамаске существовали только как прикрытие, респектабельно декорированный фасад, за которым осуществлялись миллионные, а подчас, и миллиардные сделки по продаже и скупке оружия — от заурядных автоматов и ручных гранат для постоянно враждующих африканских племен до ракетных комплексов и высокоточных навигационных приборов для более серьезных любителей «антиквариата». Схема, по которой Автандилян в течение тридцати лет, кропотливо, по кирпичику, выстраивал подпольную империю торговли оружием, не являлась чем-то уникальным. Как известно, любой человек, занимающийся СЕРЬЕЗНЫМ делом и преуспевающий в нем, не может не соответствовать конкретным требованиям бизнеса. Такой человек должен обладать в полной мере интуицией, терпением, железной выдержкой, актерским дарованием, способностью держать язык за зубами и принимать важные решения, никому не веря и во всем рассчитывая только НА СЕБЯ. В этом плане Самвел Автандилян исключением не являлся. Уникальной была поистине невероятная удачливость этого человека, за тридцать лет ни разу не имевшего дело с правоохранительными органами, никогда не прибегавшего к профессиональным услугам телохранителей, не замеченного ни в одной подозрительной компании, не подвергавшегося нападениям, а если и фигурировавшего в прессе, то исключительно как глубоко светский человек, удачно торгующий предметами старины и ведущий образ жизни великовозрастного плейбоя, что, в соответствии с моральным кодексом французов, было совершенно нормальным явлением не только для закоренелого холостяка…
…Сорокалетний Ришар Тозья не был знаком с Автандиляном. Если и существовала какая-то вероятность, что пути двух мужчин когда-нибудь пересекутся, то только сугубо теоретическая. Поскольку Ришар Тозья принадлежал к социальному слою, представители которого, как правило, вообще не интересовались предметами античной древности, не проводили отпуск на ухоженных горнолыжных трассах Давоса и Картино д'Ампеццо и не пользовались услугами частных портных, предпочитая магазины готовой одежды в период сезонных распродаж.
Угрюмый и неразговорчивый Ришар Тозья, одетый в любое время года в старую брезентовую штормовку, черный свитер и вылинявшие почти добела джинсы, работал автослесарем в маленьком гараже, передвигался по Парижу на неприметном «рено» семьдесят четвертого года, снимал маленькую двухкомнатную квартирку в частном доме неподалеку от бульвара Клиши и из всего многообразия развлечений, которыми был так богат гигантский Париж, признавал только светлое пиво и футбол. Тозья был страстным поклонником столичного клуба «Пари Сен-Жермен» и ни при каких обстоятельствах не пропускал ни одного матча на стадионе «Парк де-Пренс», на который вот уже много лет, в самом начале сезона, покупал абонемент.
Таким образом, Самвел Автандилян и Ришар Тозья являли собой классический пример социальных антиподов. Впрочем, существовало и нечто, объединявшее двух незнакомых мужчин: оба были холостяками и оба существовали как бы в двух измерениях. И если за респектабельной внешностью и аристократическими манерами Самвела Автандиляна никто не мог распознать международного торговца оружием, то невыразительный образ Ришара Тозья был создан с единственной целью — как можно тщательнее и незаметнее спрятать «второе дно» угрюмого механика из гаража — профессию наемного убийцы.
Как это ни покажется странным на первый взгляд, но в среде профессиональных убийц также существуют — правда, очень своеобразные — мораль, принципы и даже кодекс чести. В суровом, наглухо закрытом, не поддающемся изучению и систематизации мире наемных убийц, киллеров, встречаются типы, к услугам которых прибегают не чаще одного раза в два-три года. И вызвано это вовсе не отсутствием необходимого спроса, а весьма своеобразными нравственными ограничениями, о которых убийцы заранее ставят в известность своих клиентов. Любой киллер, как правило, готов принять заказ на убийство взрослого мужчины. Практически все отказываются от заказов на ликвидацию детей и инвалидов. Многие не способны стрелять в женщин и стариков… На сленге наемных убийц Ришар Тозья был типичным «отморозком» или, на тюремном жаргоне, «ломом подпоясанным». То есть, он принимал заказы без всяких ограничений, приводя в исполнение неведомо кем вынесенный смертный приговор с такими же спокойствием и обстоятельностью, с которыми регулировал в своей автомастерской обороты двигателя машины. В сочетании с его бесспорными профессиональными качествами это делало Тозья одним из самых надежных и безотказных киллеров в Париже.
Имя Ришара Тозья не значилось ни в картотеках французской полиции, ни в компьютерах Интерпола. У него не было родных и друзей, общение с женщинами этот мрачный тип свел до уровня биологической потребности, имея дело только с проститутками. Консьержка дома, в котором Ришар снимал квартиру (как и большинство ей подобных — нештатная осведомительница парижской криминальной полиции) могла бы сказать, что две комнаты на четвертом этаже снимает по существу идеальный жилец — тихий, непьющий, не приводящий женщин и всегда вовремя расплачивающийся за постой. Но даже если вдруг, по какой-то причине, полиция решила бы поинтересоваться мрачным автослесарем, занимающим всегда одно и то же место на стадионе «Парк де-Пренс», то ровным счетом ничего любопытного или настораживающего она бы не обнаружила. Ришар Тозья имел такую же безликую, как собственная внешность, биографию, в которой буквально ни одна строчка не наводила на мысль о его истинной профессии. С другой стороны, с какой стати полиции должна была интересоваться обычным работягой, каких в Париже больше половины?..