Ностальгия по чужбине. Книга вторая
Шрифт:
— Ну и ломай голову, идиот недоделанный! — рявкнула я в сердцах на идиш, отводя душу. Причем сделала это без всякого умысла, автоматически: есть, знаете ли, такие, идущие от самого сердца, проклятья, которые доходят до сознания только на конкретном языке — на других они просто не звучат. На мой взгляд, выматериться от души по-английски так же сложно, как получить ровный загар под светом трехрожковой люстры…
Якоб остановился на полпути и замер, словно его внезапно огрели палкой по голове. Даже несмотря на
— Так ты говоришь на идиш? — Якоб смотрел на меня так, словно впустил в квартиру не неделю назад, а только что.
— А ты, оказывается, попугай говорящий? — огрызнулась я.
— Ты еврейка?
— Я американка. А была русской.
— Откуда знаешь идиш?
— Проходила в МГУ. Знаешь такое учебное заведение?
Как ни странно, внезапный приступ красноречия обозлил меня еще больше, чем его привычная молчаливость.
— Почему ты грубишь, женщина? — Якоб печально смотрел на меня круглыми черными глазами без ресниц. — Я ведь на много лет старше тебя…
— Потому, что ты увидел во мне живого человека только после того, как узнал, что я еврейка. А до этого я была для тебя просто мебелью. Платяным шкафом…
— А что в этом плохого?
— А что в этом хорошего?
— Я вовсе не смотрел на тебя, как на мебель, — Якоб несколько раз покачал головой и нахмурился. — Понимаешь, здесь бывают разные люди. Так что, мое дело — не задавать лишних вопросов, не навязывать свое общество и следить за тем, чтобы с человеком, который находится под моей опекой, ничего не случилось. Просто я не знал, что ты еврейка, вот и все…
Сказал он это так естественно, что мне вдруг стало неловко. И действительно, чего я разошлась?…
— У тебя красивый идиш, Якоб, — пробормотала я, не зная, как замять неприятный разговор и сделать так, чтобы он поскорее вернулся на свою любимую кухню и в свое естественное состояние.
— Возможно… Но твой намного лучше… — Он неожиданно улыбнулся, от чего круглое, некрасивое лицо Якоба стало еще более уродливым и асимметричным. — Ты словно не разговариваешь, а поешь печальную песню. Так разговаривали в Польше и на Западной Украине…
— Обе мои бабушки с Украины.
— Тогда понятно, — закивал Якоб, и две продольные складки у губ образовали подобие кольца. — Оттуда и язык…
— Но я редко говорю на идиш.
— Почему так?
— Потому, что не с кем.
— А твои бабушки, мама?
— Все умерли.
— А твои дети?
— Якоб, ну, подумай: зачем моим детям идиш? Они ведь американцы…
— Ну да, конечно, — по-стариковски сварливо проворчал Якоб. — Американцы, урожденные еврейкой, родившейся в России, будут говорить и думать по-английски…
— Именно так все и будет, — кивнула я задумчиво. — Скорее всего…
— А кто тогда будет
— Я не знаю, Якоб.
— Почему ты не знаешь?
— Наверное, потому, что я — плохая еврейка.
— Нет, — Якоб покачал головой. — Вовсе не поэтому…
— А почему?
— Просто мир, в котором мы живем, слишком жесток и несправедлив.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Во имя денег, ради карьеры люди готовы отказаться от самого дорогого — от своих корней, от памяти…
— Якоб, а ты… израильтянин?
— Да, — он ответил сразу, словно ждал моего вопроса. — С одиннадцати лет.
— Значит, ты родился не в Израиле?
— В Бельгии. В Генте. Слышала про такой город?
Я кивнула.
— Все мои предки жили в Генте, — негромко произнес Якоб, почесал кончик носа и сморщился, словно хотел чихнуть, но в последний момент передумал. — В сорок третьем немцы увезли в концлагерь всю мою семью — отца, мать, бабушку, трех сестер и двух братьев. Больше я их не видел…
— А ты, Якоб?
— Мне тогда было десять лет. Утром мама дала мне несколько франков и отправила в булочную за бейгале…
— За бубликами? — уточнила я по-английски.
— Да, за бубликами. К завтраку… — Якоб грустно улыбнулся. Его круглые глаза вдруг стали снулыми, словно у мертвой рыбы. — К несчастью, по дороге я встретил своего школьного дружка, и он уговорил меня поиграть в футбол. Почти два часа мы с соседскими мальчишками гоняли мяч на пустыре в трех кварталах от дома, потом я вдруг вспомнил, что мама, наверное, уже нервничает и, забыв про бейгале, побежал обратно. Понимаешь, мама не любила, когда мы опаздывали. Но дома уже никого не было…
— А почему к несчастью, Якоб? Ты ведь остался жив…
— Зачем мне эта жизнь? — Якоб передернул плечами, словно ему вдруг стало очень холодно. — Я так и остался один. Понимаешь, женщина, за те два часа, что я играл в футбол, меня лишили всего на свете. Я думаю, было бы справедливо, если бы в то ужасное утром мама никуда меня не посылала…
— Но тогда и тебя убили бы.
— Тогда я разделил бы участь своей семьи.
— Это очень грустно.
— Это справедливо.
— Как ты выбрался из Бельгии?
— Меня тайно переправили в Палестину. Сегодня все вокруг толкуют о французском сопротивлении, бельгийском подполье… Но тогда, в годы войны, очень активно работали еврейские антифашистские организации. Просто об этом почему-то мало пишут… Вместе с парой десятков таких же как я еврейских мальчишек и девчонок, ставших за какие-то несколько часов круглыми сиротами, нас на фелюге переправили через Францию и Испанию в Палестину… Разве мы могли тогда понять, что нам просто спасали жизнь. Впрочем, нет, не просто: нам спасали жизнь, чтобы не исчезла память о том, что с нами сделали…