Ностальгия
Шрифт:
— Если честно, то скучища смертная.
— Неужто? Даже в первой комнате? Вам правда было неинтересно?
Джеральд помотал головой.
— Взять в толк не могу, чего вам неймется. В этом отношении я солидарен с большинством людей. Наука меня не трогает — ну вот нисколько. Вообще-то я считаю, что ее здорово переоценивают.
— По правде сказать, я сменил дисциплину, — признался Филип Норт. — В определенном смысле так оно и есть. Мне бы хотелось на какое-то время отойти от моего поля деятельности. Пусть полежит под паром, так сказать. А вот это меня интересует как новая область. Смежная с зоологией и в то же время почти ей противоположная; как сказали бы наши друзья-американцы, «совершенно другой коленкор».
— А не поздновато ли? — сухо осведомился Джеральд.
— Ну, притворяться, будто мне все понятно, я не стану… — Тут взгляд его сделался сосредоточенным, устремился куда-то вперед. — Сколько я ни бывал в Лондоне, а в Музей науки так ни разу и не зашел! Своего рода слепота.
Уайтхед мрачно нахмурился. Прямо перед ними красовалась коллекция мозгов — не каких-нибудь там заурядных, а великих мозгов,в стеклянных банках, наглухо закрытых крышками и зажимами из нержавеющей стали. Банки тонули в сумеречном свете; на каждой — аккуратный ярлычок. А вот и главное сокровище — мозг Эйнштейна. На полу прямо перед ним линолеум заметно истерт. А махонький-то! Если не считать небольшой выпуклости в лобной доле — заметить ее возможно, только присев на корточки, — мозг неотличим от любых других, здесь представленных: украинского ракетчика или блестящего французского биохимика (IQ равен 149, умер в 23 года). Может, в них весу больше? Как знать. Поскольку все мозги выглядели одинаково, первым побуждением было прочесть этикетку, а затем заглянуть внутрь. Тогда и только тогда начинало казаться, будто серое вещество полудюжины математиков кишит смазанными цифрами и символами, что толкаются и теснятся, стремясь пере множиться. А вот еще кембриджский астроном (возведен в звание рыцаря); мозг его смахивает на дряблый метеор. Три жалостных мозга детей-вундеркиндов: даже не громадины-кочаны, так, небольшие дыньки.
— Ни тебе великих поэтов, ни художников — нет-нет, еще чего! — пожаловался Джеральд. — Вот об этом я и говорил.
— Зоологов я тоже ни одного не вижу, — откликнулся Норт, обводя витрину взглядом. — Что ж, мы, зоологи, всегда в тени…
А вот превосходная модель выдающегося английского мозга — возможно, величайшего из всех (сэр Исаак, опять вы!) — из пластилина и воска; эффектная, почти как настоящая. Эта, предназначенная для дилетантов и школьников, помешалась рядом с мозгом слона, в четыре раза крупнее ньютоновского, но, если верить подробной схеме, безнадежно неполноценного.
Несколько мозгов приводились в действие!
К тем, что у окна, применялся слабый (?) электрошок. Если попасть в нужную точку, удивительный замурованный орган вздрагивал, доказывая, что мозг — это «извитый сгусток нервной системы». Воспроизвести речь пока что не удалось; зато поглядите, на одном мигают цветные огоньки, ни дать ни взять глаза. Еще один, погруженный в формалиновую ванну, вырабатывал пузырьки (мысли?). Норт отпрянул; Джеральд пощелкал переключателями. Мозг решал простейшие арифметические задачи; потенциальные стимуляторы науки. Что, если подсоединить эти мозги к громкоговорителям? Услышим ли мы, как они кричат от боли?
Норт откашлялся. Наука ставила мириады вопросов, не давая ответов.
Теперь Норт с Джеральдом сосредоточились на спазматической партии в шахматы между мозгом некоего франко-американского гроссмейстера (никаких имен, пожалуйста!) — и предположительно (если верить надписи) мозгом Леонардо да Винчи. Оба хорошо сохранились. От колб отходили разноцветные проволочки. Первый — не мозг ученого в строгом смысле этого слова — обладал тем не менее научным складом ума и сохранил немало былой элегантности и дерзости. Второй никогда не играл прежде, но справлялся неплохо, поскольку вовремя произвел рокировку. Серолицый служитель, восседая на стуле, приглядывал за игрой и манипулировал таймером.
Джеральд со скучающим видом обернулся к Норту.
Группа южноамериканцев вломилась в зал не в ту дверь — хором загомонив, они обступили «шахматистов». Иные отошли к колбам и принялись подзывать друзей.
Джеральду с Филипом Нортом пришлось к выходу проталкиваться. Норт отстраненно глядел в пространство. Он бы предпочел остаться, побродить по музею в свое удовольствие, посидеть в кафешке, и так — до самого вечера. Металлические углы и грани, резкие, острые, — альтернатива неопределенной округлости плоти. Но Джеральд, морща нос и недовольно бурча, в следующем зале не задержался.
— Вот вам ваша великая идея. Вот она, здесь, — указал он и уронил руку. — Подумать только, что великий музей прославляет эту штуковину, выставляет ее в интересном свете. Что за чудо техники, восклицают люди. И ни слова о ее пагубности. Как это симптоматично! Вульгарная, лицемерная эпоха! Вы приглядитесь хорошенько: великий «уравнитель», поставленный на службу толпе, обесценивающий ценности. Прошу прощения. Оставайтесь, если хотите. А меня наизнанку выворачивает.
Частично (артистично) собранные воедино фрагменты самого первого турбореактивного двигателя сэра Фрэнка Уиттла [48] — того самого, что развалился на части, чуть не обезглавив своего конструктора. Тут же, на собственном поддоне, высился центрифужный монстр с трансатлантического воздушного лайнера — в безупречном рабочем состоянии.
48
Фрэнк Уиттл (1907–1996) — выдающийся английский инженер-конструктор.
…Вторник. Нынче — четверг. Придержите лошадей. Что же это было?.. Несколько воскресений растянулись — и миновали. Беда — или прелесть — в том, что каждое утро припахивало «воскресеньем»: открытость финала, подкрашенная вероятностями — или пустотой. Но стоило выйти наружу — и ситуация выправлялась. Итак, утро. Пятница; ну, слава богу! День капал и сочился влагой; туристы доели гренки. Снаружи улицу заполонили офисные служащие — по пять, по шесть в линию, они проходили насквозь, точно идущие контрмаршем войска, а из-под земли, из метро, появлялись все новые: резко замирали на мгновение перед пеленой сверкающих капель, изливающихся в сточные канавы, и шли дальше — на фоне дыма, вибрации и деловитости пробуждающегося большого города; грузовики, фургоны, почта, тачки — утренняя доставка, в оркестровке полиции. Все это происходило снаружи, пока туристы болтали за завтраком: звон вилок и посуды радовал слух.
Подняв глаза от заляпанной скатерти, Филип Норт посочувствовал Джеральду — Джеральду с его изборожденным морщинами лбом. И предложил ему еще чашку. Невелик труд — но Уайтхед благодарно заморгал. Завтрак как завтрак, в обычном ключе. В финале Дуг Каткарт, на миг скосив глаза, проглотил таблетку — своего рода страховой полис; а Гэрри откинулся назад, заложив руку за голову, и принялся выпускать кольца сигаретного дыма.
Когда в десять они загрузились в микроавтобус, Вайолет проявила себя с неожиданной стороны. И сторона эта несла на себе явственную печать одного из генеалогических обществ.
Вайолет села рядом с Гэрри Атласом — соседа напрочь проигнорировав.
— Звезды, — обернулась она, — звезды говорят, что сегодня — благоприятный для путешествий день.
— Ну, слава богу, — пробормотал Хофманн.
— Есть ли среди нас Весы? — вопросила Вайолет.
— Ох, только не это! — Борелли прикрыл глаза ладонью. — Только не звезды, пожалуйста!
— Вайолет совсем чокнутая. Помешалась на астрологии и бог знает еще на чем, — шепнула Саша на ухо Норту.