Ностальгия
Шрифт:
— Пожалуй, хватит с нас Соединенного Королевства.
— Погоди секундочку, — обратился Хэммерсли к Шейле. — Не убегай.
Бессвязный разговор. Фрагменты.
— Ну, что за сенсация у нас на очереди? — заорал Гэрри. — Еще по рюмочке?
Борелли пожал под столом Луизину руку; Норт и Саша поднялись к себе.
Ночная смена пробиралась на четвереньках по стволу номер три; каска то и дело задевала за потолок. Берт, Вэл, Эдди-бой, Эзра, Кларри, Мик и Лес, все как на подбор — коротышки. Рабочие перебрасывались шутками. Аррррх, эге. (Вот, значит, откуда акцент берется?) Вторая бригада прокладывала рельсы для вагонеток; все подсобляли друг другу, как могли. По скрипу обшивки смутно угадывалось направление к шахте. Электролампы крепились на оптимальном расстоянии друг от друга. Забой, однако, будет освещен ярче, чем греческий полдень. Над головами рабочих политеновая труба диаметром с талию человека обеспечивала постоянный приток прохладного воздуха, а сквозь разрывы и проколы доносилось лабиальное «фсссс» (как в словах «фото», или «философия», или «фырканье»). Вторым источником звука стала нескончаемая капель: вот так прикованный к постели старик давится отсыревшей пищей — и словами. На стенах кирками выбили всяческие непристойности.
Начинаясь от бывшей станции метро в ЕС1, шахта следовала за семнадцатифутовым пластом чистого антрацита, что уводил прямиком на северо-восток, поддерживая Сити — и одновременно подкапываясь под него. Шахта действовала вот уже семь лет. Под Треднидл-стрит и Английским банком она под прямым углом устремилась за недлинной обогащенной частью жилы. А затем свернула на запад: поперечный туннель, известный как ствол номер два, очень богатый, пролег под Квин-Виктория-стрит, под набережной, зарылся под Темзу у моста Ватерлоо и застрял в четырехстах метрах от священного Фестивал-холла. Здесь обнаружилось еще одно многообещающее ответвление. Нежданный обвал вынудил шахтеров отступить, оставляя позади могильный тупик (3.1 жертвы). Этот пробный участок, равно как и тот, что под Английским банком, укрепили и превратили в вентиляционный и вспомогательный колодцы соответственно. Взрывая и копая, отступая и продвигаясь вперед, прокладывая рельсы, а затем — встраивая резиновую ленту конвейера и бытовые удобства, рабочие трудились в стволе номер три денно и нощно, шли прямиком на север, слегка в обход Ковент-Гардена (распоряжение свыше), чтобы взрывные работы, не дай боже, не помешали импортным сопрано. Добравшись до Британского музея и отеля, туннели с размахом удвоились: невидимые невооруженному глазу, сымитировали форму собственного поперечного сечения: .
Сам Лондон в эти ранние часы лежал пустынный и темный. В воздушно-морской черноте тут и там вспыхивали обманчивые далекие огни. Медленно проехала машина (сменный рабочий возвращался домой); ее одинокий рев наводил на мысль о паровозе, что катится по узкоколейке за последней партией груза. По бессчетным лондонским канавам струилась вода; в ней отражались фонари. Рабочие в касках собирались у пересечения стволов, точно так же, как дневная смена внизу дожидалась кабины лифта.
А в шахте царила иная ночь: ночь вековой густоты и плотности. Эта ночь имела собственное представление о пространствах и расстояниях. Темнота была осязаемой. Уголь следовало изымать, точно само время, фрагмент за фрагментом. Город спал: в гостиничных номерах рты и ладони открыты, пальцы разведены в стороны, в тишине температура тела и дыхание сведены к минимуму. А другие между тем лежали на спине, извлекая уголь. Прочие орудовали кирками, скорчившись в позе эмбриона, проползали все дальше, гримасничая, с ног до головы в угольной пыли. Они находились в самых нижних петлях кишечника, сразу за маткой. А ведь здесь разрослась целая колония, иная форма жизни: с переплетенными в кожу регистрами, с искусственным освещением, с закопченным титаном и аптечками первой помощи, маркированными жирными крестами. Здесь были свои реестры, своя иерархия. Свои, непонятные чужим шутки. Когда шахта расширилась на четвертом уровне, табельщики-троглодиты вырядились в синие рубашки и галстуки и расселись за столами в остекленном «офисе». Шахта имела свою динамику, свои собственные законы и правила времени. Здесь наличествовала собственная узкоколейка и система звонковых сигналов, известная всем и каждому. В номере 207 два тела сплелись воедино в скольжении и нисхождении; одна внезапно вскрикнула. Хэммерсли уложил ее удобнее. Прочие, накрывшись одеялами, лежали так, словно их разбросало взрывом: рты открыты, руки и ноги — в разные стороны. Джеральд Уайтхед уснул, не выключив ночника; чемоданы он уже упаковал. Вайолет спала в чем мать родила. Филип Норт, кутаясь в халат, стоял у окна: город, эта гигантская машина, постепенно пробуждался и оживлялся. Легкие вагонетки, испещренные тенями, точно зебры, разъезжались во все стороны из устьев туннелей. Под его облаченной в тапочку ногой, на глубине мили, рабочие уселись завтракать хлебом и пирогами. В чайных кружках плескалось черное варево. Упершись локтями в колени, они разглядывали прослойки фюзена в камне позади: впереди ждала работа, взрывать так взрывать! Здесь ворочали тоннами; здесь, без ведома простых смертных, двигали горы.
6
Да, я побывал в России в конце февраля 19… года. Побывал с группой. В компании, так сказать. Всего человек пятнадцать; все — с университетским образованием, в куртках из шерстяного твида; по большей части британцы. Учитель-американец — что-то с ним было не так, — его жена-южанка с косой и ребенок вечно поднимались в автобус последними. Что-то с ним было не так — что-то с головой не в порядке. Еще запомнился долговязый, тощий англичанин из Нориджа: губ почти не видно, глаза малюсенькие, вечно смотрит поверх голов и жалуется на отсутствие чая. Преподаватель русского языка из университета Сент-Эндрюз: бледный, лысый, костлявый; живой пример того, как славянский язык видоизменяет черты своих адептов. Храбрая женщина-ветеринар (специализировалась на хирургии бульдогов), вся такая аккуратная, подтянутая — в королевском темно-синем и при шелковых шарфиках; у нее был искусственный нос и крепкая трость с резиновым набалдашником: последствия автокатастрофы. Как же ее звали? Тоже не помню. В первые несколько дней они с мужем — молчаливым мизантропом из Хампстеда, если не ошибаюсь, сидели за отдельным столиком вместе с профессором и его женой-француженкой; это она мне сообщила, что профессор — специалист по Малларме [137] и большой друг Ж. П. Сартра. [138] Поведенческие модели складываются в процессе первых же совместных трапез и экскурсий. Происходит естественная сортировка. Изначально наша группа рассредоточилась по всему самолету, сокрытая от других пассажиров — и даже от себя самой.
137
Стефан Малларме (1842–1898) — французский поэт, один из вождей символистов.
138
Жан Поль Шарль Эмар Сартр (1905–1980) — французский философ, представитель атеистического экзистенциализма, писатель, драматург и эссеист.
Мороз нас всех взбодрил. Равно как и неохватные просторы. И то и другое обострило наше восприятие пропорций — реальности и потенциала вещей, — когда «Ильюшин» пересек северную границу Германии.
Под нами простиралась земля — голая, открытая всем ветрам, сплошь серый лед да пустыня, того же оттенка, что сопутствующие облака и сбрызнутый каплями металл крыла. Реактивный самолет летел все дальше и дальше, с видимым трудом, словно борясь со встречным ветром. Непонятно было, а продвигаемся ли мы вообще. Это все от ощущения беспредельности… чувство такое, что эти удивительные, практически лишенные красок пространства никогда не закончатся. Лед и снег почти не менялись; деревни встречались нечасто, разбросанные далеко друг от друга; снег разъедал леса, забивался между стволами; редкие протяженные пустынные дороги напоминали линии, процарапанные на металлическом крыле; так в сознании нашем простым фактом отпечаталось русское суровое приволье. Ну не безумцы ли Наполеон и Гитлер, охвостье великих армий, подумалось мне. Сколько сапог и оружия, должно быть, погребены здесь под снегом? Могу привести еще немало примеров такого рода банальностей (самоочевидных истин?).
Хорошо помню посадку. Каменнолицый чиновник в сером пальто отвел меня в сторону. «Тайный агент» [139] издательства «Пенгуин» его не заинтересовал. Обеспокоила его книга про русскую революцию — в твердой обложке, купленная по случаю на книжном развале. Пустой, голый терминал — ни тебе ярких красок, ни обычной аэропортовой суеты — словно вынуждал пассажиров ступать как можно тише, вести себя послушнее обычного — всех точно оторопь брала. Чиновник все просматривал злополучную книгу и зачитывал наобум абзац-другой здесь и там, листая страницы то вперед, то назад. Пытаясь решить… не знаю что. Вот он увидел фотографию Троцкого в форме и уставился на меня. Зеленые глаза в крапинку: я прозревал в них русские леса. Глаза вот с такой же дробящейся перспективой были у часового в наглухо застегнутой шинели, что проверял все лица, в том числе и мое, в очереди к Мавзолею Ленина, у самой стены, где захоронен прах Рида и космонавтов.
139
«Тайный агент» — роман Джозефа Конрада на тему анархизма, шпионажа и терроризма: опубликован в 1907 году.
Так встретил меня Ленинград. Нас поселили в современной гостинице над Невой. На каждом этаже был самовар — и деловитая регистраторша за стойкой. При ней был карандаш и стопка газет; она вела учет нашим ключам. На первом этаже коридор был застлан лиловым ковром; там же находился длинный стол справок: щекастые женщины терпеливо изъяснялись по-английски. Престранный стол справок, если задуматься. Служащие сидели на стульях точно приклеенные; а поскольку стойка была высотой едва ли не до подбородка, нам приходилось приподниматься на цыпочки и глядеть сверху вниз, а сотрудницы взирали на нас снизу вверх. Полагаю, там и сейчас все так же. Профессор французского требовательно осведомился, не ограничивает ли предполагаемый туристский маршрут нашу свободу. Он был настойчив — словно пытался что-то доказать. Мне пришлось вмешаться и заверить его, что беспокоиться не о чем. В Ленинграде он свободен идти куда хочет. Седовласый, с прозрачной кожей, он шевелил губами, словно пережевывал какую-то мелочь: не от волнения, как я убедился позже, но от старости. Первые впечатления весьма занятны, но зачастую обманчивы. Профессор оказался человеком мягким, задумчивым; поразительно, сколько удовольствия доставляло ему путешествовать вдвоем с женой. Они смеялись, не умолкая. Вокруг с потерянным видом слонялись делегации из Монголии.
Мы, туристы, должно быть, выделялись непокрытыми головами. Русские мужчины, и женщины, и дети ходили в одинаковых меховых шапках; водители такси и даже грузовиков тоже шапок не снимали. Помнится мне, машин на дорогах было мало, главным образом грузовики. Их капоты и радиаторы, зеленые, серые или цвета хаки, снабжались стегаными брезентовыми клапанами — ни дать ни взять наушники. Преподаватель из университета Сент-Эндрюз щеголял в меховой шапке под стать местным и появлялся только за завтраком. Он некогда учился в Московском университете и теперь бегал по гостям.
Неву — точно бессчетные кусочки мозаики на карте — эффектно загромождал битый лед, этакие маленькие айсберги, особенно под мостами, а на петровских каналах лед встал намертво. Тут и там с водостоков свешивались длинные сосульки, в целый фут или более: вода, замерзшая на полпути. Прогуливаясь вдоль реки, я заметил, что в лед вмерзли презервативы (видимо, отходы местных гостиниц) — точно обрюзглые рыбы-жабы, выставленные на всеобщее обозрение. Подробность мелкая и совершенно лишняя. Мороз — не мокрая сырость, как в Лондоне или Дублине, — и впрямь кусался: рой незримых насекомых так и вился вокруг губ и ушей, особенно пока я бродил над рекой. А русские знай твердили, какая теплая выдалась зима: куда теплее обычного. В Ленинграде более сорока мостов.
Буханка хлеба стоила сорок центов. Такси можно было взять только на специально отведенных стоянках. Квартплата составляла приблизительно девять долларов в месяц. Плати пять центов в автобусе — и доедешь в любую точку города. На улицах — чистота. На моих глазах женщины ремонтировали мосты. Или карабкались по стальным лесам — стены штукатурили, стало быть. Это из-за ощущения опрятности и пустоты кое-кто в группе жаловался на серое однообразие. В одежде яркие цвета — редкость, и никакой тебе рекламы. Мне сказали, что в старорусском языке слово «красный» означает «красивый». Кто же это был-то? — никак преподаватель русского? Три незамужние англичанки, что путешествовали вместе во главе с вопиюще горластой фотохудожницей, сообщили, что каждую оштрафовали на десять рублей за переход улицы в неположенном месте. В Ленинграде было отчего-то отрадно наблюдать, как пешеходы словно ни в чем не бывало топают на красный свет.