Ностальгия
Шрифт:
Пышное великолепие Ленинграда, чуждое точности и четкости, хаотически раскинулось под бескрайним небом. Ленинград идеально гармонирует с неохватными просторами. Градостроители инстинктивно обходились с пространством запанибрата. Так мне показалось, во всяком случае. Такие широкие улицы, и площади — такое множество площадей! — и полукружия, и колонны; архитектура казалась подчеркнуто, нарочито барочной — словно того ради, чтобы загрузить пустоту. Приземистый и широкий, силуэт города еще больше усиливал это ощущение. Даже под землей, в нарядном метро, эта небрежная избыточность пространства бросалась в глаза, как на супрематических картинах Малевича, или в нумерации страниц какого-нибудь русского романа, или в автобиографии Герцена.
И — ни тебе зеленого листика, ни даже травинки — в том числе и в парках. Однако ж парки мне запомнились. Я их и теперь нередко
Должен сказать вам, что русские в большинстве своем оказались приветливы и любезны, за исключением разве что чиновника в аэропорту да охраны перед общественными зданиями. Однако ж мне нередко приходилось наблюдать и крестьянское упрямство, и что-то вроде угрюмой иррациональности. Например, у должностных лиц за стойками, у официантов в ресторанах и у некоторых таксистов. Другие путешественники тоже на это жалуются. Многих такие вещи бесят.
Как в любой чужой стране, первое, что поражает, — это лица местных. На протяжении нескольких дней их рассматриваешь с живым любопытством, как и окна зданий (все — с двойными рамами, для зашиты от холода). Я ловил себя на том, что пристально разглядываю прохожих: тундрообразные мужские прически, скулы, глазницы, бледную кожу. В окружении таких лиц я особенно проникался своим туристическим статусом. То есть на улицах я остро ощущал свою «чужеродность». явную разобщенность с теми, кто стоял рядом. Более того, сами местные словно бы не замечали ни меня, ни группы в целом. Мы просто не существовали. Помню, в переполненном автобусе я осознал это со всей отчетливостью.
«Интурист» приставил к нам гида, девушку-студентку Наташу. Тоненькая, хрупкая; волосы стянуты в пучок; какая-то неорганизованная. Наташа была задумчива и немного печальна. Говорила, неизменно поджав губки. Мать ее некогда была балериной. Когда пришло время расставаться, мы искренне о том жалели. (Профессор французского вручил ей подарок от имени всей группы.)
— Наташа, — настойчиво гнусавила в нос фотохудожница-«синий чулок». — Наташа, а что это такое? Нет, Наташа, нет; вон там.
Не приходится сомневаться, что в чужой стране наши наблюдательность и способность удивляться резко обостряются. В России мне все казалось, что, куда бы я ни пошел, мой «опыт» обогащается на глазах. Думается, в отношении России это и впрямь справедливо. Мне так кажется. Так вот, и говорю я однажды учителю-американцу…
Мне бросилось в глаза, что пары повышенно склонны держаться за руки: мужья и жены, а порою и просто друзья. Кто-то из моих согруппников списал это на привычку или на следствие холодов. Я так не думаю. Я разослал тонны и тонны открыток, демонстрируя друзьям («Уважаемый товарищ!»), что я-то в России побывал, а они — нет. Особенно хороша была цветная фотография принадлежавшего Ленину синего «роллс-ройса» — серебряного призрака в одном из московских музеев. К его передним колесам прикрепили лыжи, а элегантные задние колеса заменил гусеничный трак — гротескный, но, вне всякого сомнения, практичный.
К тому, чтобы посетить Советский Союз, есть немало оснований. Темноволосый смешливый бразилец (из нашей группы; я про него забыл) мечтал поглядеть на коммунизм своими глазами. Увиденное его не особенно впечатлило. Сдается мне, мы все хотели «посмотреть на коммунизм», на коммунистическую страну. Вот вам пожалуйста, вполне весомый довод. Перед громадным детским магазином высокий англичанин подтолкнул меня локтем. «Знаете, что это за здание — вон то, рядом? Это Лубянка». И он многозначительно покивал. Рядом с магазином игрушек: что за ирония! Но в пользу России говорят и другие причины. Профессор французского интересовался собраниями картин и древнерусской архитектурой. «Мой муж, — рассказывала его супруга, — столько всего знает о Мане!» [140] Он все просил показать ему деревянную церковь. Мне говорили, церкви здесь называются словом «Покров», то есть «покрывало» или «зашита». Наверное, опять преподаватель из университета Сент-Эндрюз нас просветил. Он переводил наши вопросы на русский, а в такси усаживался на переднее сиденье рядом с водителем и наслаждался беседой.
140
Эдуар Мане (1832–1883) — французский художник, один из основоположников импрессионизма.
Для тех, кто интересуется историей революции, в Ленинграде достаточно вех. Наверное, когда оказываешься в таких местах, просто мороз по коже продирает. В России начинаешь ощущать силу истории: вот здесь, напротив старой фабрики швейных машин «Зингер», убили царя; а вот жутковатая открытая площадь перед Зимним дворцом; вот Финляндский вокзал и сохраненный в целости локомотив Ленина; и так далее. Россия… Разве в одном этом слове не слились воедино привольный простор — и трагедия?
Да, сохранилось немало свидетельств времен Второй мировой войны, ленинградской блокады. Изрытые шрапнелью стены и отбитые углы, и немецкие блиндажи рядом с автобусными остановками на подступах к городу, и кладбище, и реконструированные особняки — все это производит сильнейшее впечатление. Такого рода отметины наверняка многое значат — такое не забывается. Я поймал себя на том, что вглядываюсь в чужие лица, и снова отметил, что женщины ходят под руку с мужчинами. Ни один австралийский город и ни один американский, если на то пошло, не покрыт столькими шрамами. Две пухленькие нью-йоркские девицы (из нашей группы; я про них напрочь позабыл) побывали на балете — и в знаменитом детском театре. Язык, климат, чужеродность, ощущение драматизма — и минувших событий: вот вам целая панорама! Как ни глупо, но, думается мне, многим волнующе щекотала нервы смутная мысль о том, что мы находимся на запретной территории. А меню! — совсем другие супы, борщ, эта их копченая рыба и все такое. Водка, причем не «Smirnoff». В чужой стране всегда своя кухня.
Занятно, как в группе отдельные личности в силу каких-то причин выделяются, а остальные смешиваются с толпой или даже отступают на задний план. Изначально-то никто друг с другом не знаком. Я вот про бразильского доктора напрочь позабыл. А ведь при нем и жена была, настоящая красавица; говорила мало, только кивала да улыбалась. Некоторые согруппники, вроде долговязого англичанина, запоминаются благодаря своим вечным жалобам. Помню, он был единственный, кто ходил в перчатках (желтая замша на шерстяной подкладке). Была в группе еще одна дама, лет сорока пяти, — лицо ее я помню крайне смутно. Она намертво вцеплялась в друзей — в частности, в старую деву с густым баритоном (и с фотокамерой). Прочие заявляли о своем присутствии уже одним своим молчанием, вызывая вопросы и приковывая взгляды. Любопытно, как отдельные люди постепенно притягиваются друг к другу: сперва в разговоре, затем берут за привычку усаживаться рядом за столом и в транспорте, а потом и ходят вместе полюбоваться на очередную достопримечательность, здание или музей. Группа распадается на мелкие подгруппки. Не прошло и недели, как большинство из нас уже молча досадовали на хмурого американца и его жену и ребенка, что в очередной раз заставляли всех ждать — в автобусе или за столом. В путешествии все мы быстро устаем; возможно, причина тому — постоянно обостренное внимание, повышенно чуткое восприятие. Это — череда анекдотов, зримых и личных. Ближе к концу поездки долговязый англичанин поведал мне, что несколькими месяцами раньше его бросила жена, вот он и решил отправиться в заграничное турне. Две нью-йоркские девчушки оказались ужасно славными. Одна — актриса: ну как, скажите на милость, можно было ее позабыть?
Наташа ехала стоя в передней части туристического автобуса и, наклоняясь, показывала на памятники великим людям и на их сохранившиеся дома. Нос Гоголя сочился талым снегом. В России, входя в общественное здание, полагается сдавать верхнюю одежду старику-гардеробщику. В грезах о России мне часто видятся пальто — целые ряды тяжеленных пальто и шуб, и старики, их забирающие; либо темные, закутанные фигуры в обледенелых парках.
В Хитроу мы пожали друг другу руки — и разошлись в разные стороны. Немногие — как, например, профессор и актриса — обменялись адресами. Интересно, довелось ли им когда-либо свидеться снова?
Иногда мне вспоминается и группа — но группа как единое целое; никто не выделяется из общей массы. Пожалуй, это только естественно. Мне скорее видятся длинные, утопающие в метели здания, грязный снег и лед и то, как мое растревоженное любопытство накалилось до должного предела. Обрывки общеизвестных фактов и образов никак не связаны с обширными пространствами и бескрайним небом. Холод и чужеродность в этом смысле сработали чем-то вроде консервантов. Отдельные лица согруппников поблекли, истаяли; имена позабылись.