Новая журналистика и Антология новой журналистики

Вулф Том

В отличие от репортеров из отдела новостей, такие писаки вроде бы знать не знают ни о какой конкуренции, даже между ними самими. И никто их достижения не фиксирует. Однако каждый из участников этой игры прекрасно понимает, что происходит; их тоже захлестывают волны зависти, даже жгучей обиды, или же они впадают в эйфорию, смотря как идут дела. На словах никто ни в чем не признается, но все это чувствуют, ежедневно. Деятельность «гвоздевых» журналистов отличается от работы обычных репортеров еще в одном отношении. Вовсе не обязательно идет борьба за новую громкую публикацию. Автор соревнуется прежде всего с самим собой, поэтому и распространяться здесь особенно не о чем.

В общем, именно там, в отделе новостей, где я тогда работал, разворачивалась большая часть конкурентной борьбы между творцами «гвоздевых» материалов, потому что «Трибюн» была для таких журналистов чем-то вроде арены для боя быков в Тихуане, на северо-западе Мексики… Портис, Бреслин, Чап… Чап и Бреслин вели колонки, что давало им больше свободы. Но я полагал, что могу превзойти любого из них. Надо

только верить в себя. В «Таймс» царили Гэй Талес и Роберт Липсайт. В «Дейли ньюс» работал Майкл Мок. (Были соперники и в других газетах, и в «Геральд трибюн» тоже. Упоминаю только тех, кого хорошо запомнил.) С Моком мы сталкивались еще раньше, когда я работал в «Вашингтон пост», а он — в «Вашингтон стар». Мок был серьезным соперником, потому что отличался тогда отчаянной храбростью, как, впрочем, и позднее, когда он готовил статьи для «Лайф» о Вьетнаме и арабо-израильской войне. Мок иногда вытворял невесть что… Например, «Ньюс» посылает Мока и фотографа сделать материал об одном толстяке, который, чтобы сбросить лишний вес, обосновался на лодке, стоящей на якоре в заливе Лонг-Айленд. («У меня хватит духу, — заявил он, — там я буду голодать, дышать свежим воздухом и стану стройным как кипарис».) У катера, который наняли газетчики, в миле от цели заглох мотор. А времени у них было в обрез. Дело происходило в марте месяце, но Мок бросился в воду температурой 42 градуса по Фаренгейту [4] и плыл, пока совсем не окоченел. Толстяку пришлось вытаскивать его с помощью весла. Но зато Мок все-таки сделал этот материал, сдал его в последний момент. В «Ньюс» появились фотографии репортера, лихо плывущего по заливу Лонг-Айленд, только чтобы вовремя написать душещипательную диетическую сагу, которую прочитают два миллиона человек. А если бы он пошел ко дну, если бы нашел свой конец в тине среди придонных устриц, никто бы о нем и не вспомнил. Редакторы берегут свои запасы слез для военных корреспондентов. А что касается репортеров, которые делают «гвоздь номера», — то чем меньше о них говорить, тем лучше. (Как-то в «Нью-Йорк таймс» местная шишка отреагировал на похвалу одного из лучших перьев его газеты, Израиля Шенкера, следующими словами: «Но он же „гвозди номера“ готовит!») Нет, если бы Мок тогда ушел на дно к устрицам, его бы не удостоили даже маленькой журналистской награды — тридцатисекундного молчания за обедом в Прибрежном пресс-клубе. Тем не менее он прыгнул в залив в марте! Такая яростная конкуренция существовала в нашей странной и крошечной группе.

4

То есть 6 градусов по Цельсию.

В то же время каждого из нас порой одолевали мрачные мысли. Тогда совсем опускались руки и оставалось только сказать: «Ты сам себя водишь за нос, приятель. Это всего лишь один из способов оттянуть неизбежное… Рано или поздно тебе придется поселиться в хижине… и писать роман». Твой Роман! Теперь, отчасти благодаря самой новой журналистике, уже трудно объяснить, что это была за американская мечта — написать роман — в 1940-е, 1950-е годы и вплоть до начала 1960-х. Роман тогда стал не просто литературным жанром, а психологическим феноменом. Умственным расстройством. Слово «роман» входило в глоссарий «Общего введения в психоанализ» наряду с нарциссизмом и навязчивыми неврозами. В 1969 году известный американский писатель, редактор и литературный критик Сеймор Крим сделал для «Плейбоя» странное признание, которое начиналось словами: «В середине-конце 1930-х годов я был буквально порабощен, опьянен, вывернут наизнанку и истощен идеей написать реалистический роман. С четырнадцати и до семнадцати лет я глотал романы Томаса Вулфа (начиная с „О времени и о реке“, потом с головой окунулся во „Взгляни на дом свой, ангел“ и продолжал до самого ужасного конца Большого Тома), Эрнеста Хемингуэя, Уильяма Фолкнера, Джеймса Т. Фаррела, Джона Стейнбека, Джона О’Хары, Джеймса Кейна, Ричарда Райта, Джона Дос Пассоса, Эрскина Колдуэлла, Джерома Вейдмана и Уильяма Сарояна, и мое сердце выскакивало из груди, так мне хотелось стать романистом». Далее Крим сказал, что хотя идея стать романистом была самым страстным желанием всей его жизни, его духовным зовом и, между прочим, стимулятором, охранявшим его от всех ничтожных соблазнов молодости, но однажды он обнаружил, что ему уже скоро сорок, а никакого романа он так и не написал и, скорее всего, уже не напишет. Лично меня это признание тронуло до глубины души, хотя и непонятно, почему «Плейбой» опубликовал подобный материал, если только это не была обязательная ежемесячная десятипроцентная доза пенициллина… для истребления гонококков и спирохет… Тогда я не представлял, что кому-то, кроме писателей, могут быть интересны комплексы Крима. Мнение это, однако, впоследствии оказалось ошибочным.

Пораскинув мозгами, я решил, что писатели составляют всего лишь часть американцев, которые подверглись такой своеобразной осаде со стороны Крима. Еще совсем недавно я готов был держать пари, что половина претендентов на работу в издательствах свято верят в свое предназначение стать романистами. Среди так называемых креативщиков рекламы, которые сочиняют рекламные тексты, подобных «романистов» — девяносто процентов. В 1955 году в «Бывших горожанах» покойный Август К. Спекторский, бывший в 1950-е годы редактором «Плейбоя», изобразил хорошо зарабатывающего гения рекламы с Медисон-авеню как человека, который не начнет читать роман прежде, чем ознакомится с аннотациями

и портретом автора на обложке… и если романистом вдруг окажется какой-нибудь самовлюбленный пижон в расстегнутой рубахе, с развевающимися на ветру кудрями, да еще моложе самого этого рекламщика, то ничтожная книжонка останется даже не открытой. Полагаю, подобных взглядов также придерживались и телевизионщики, спецы по связям с общественностью, киношники, преподаватели английской словесности в колледжах и университетах, продавцы, заключенные в тюрьмах, неженатые маменькины сыночки… целый рой воображал, коими изобилует плодородная американская почва.

И Роман казался людям одним из последних оплотов, своего рода месторождением золота или нефти, благодаря которому простой американец мог — за одну ночь, в мгновение ока — в корне изменить свою судьбу. Имеется немало тому подтверждений. В 1930-е годы романисты выходили на авансцену, словно попадая с корабля на бал. Ребята были еще те, не промах. Их биографии на суперобложках просто ужасают. Сплошь и рядом сообщается, что автор раньше работал разнорабочим на стройке (Стейнбек), экспедитором (Кейн), коридорным (Райт), посыльным на телеграфе (Сароян), мыл посуду в греческом ресторане в Нью-Йорке (Фолкнер)… а также — водителем грузовика, лесорубом, сборщиком ягод, смазчиком, пилотом сельскохозяйственной авиации… Список бесконечен… Некоторые романисты отдали дань каждой профессии из этого перечня… Прежде чем взяться за перо, ребята прошли огонь, воду и медные трубы, потому им так и доверяли.

К 1950-м годам Роман стал чем-то вроде общенационального рыцарского турнира. Все это чванливые выдумки, что конец Второй мировой войны в 1945 году означал закат «золотого века» американского романа, подобно тому как после Первой мировой войны ничего не закончилось, а наступила эра Хемингуэя — Дос Пассоса — Фицджеральда. В Нью-Йорке даже возник своего рода Клуб Олимпийцев, где собирались каждое воскресенье новые «золотые мальчики», — то есть таверна «Белая лошадь» на Хадсон-стрит… «О! Это же Джонс! Это же Мейлер! Это же Стайрон! Это же Болдуин! Это же Уиллингэм! Во плоти и крови — в этой самой зале!» Все прямо создано для романистов и их почитателей — для людей, которые пишут романы, и для тех, кто от этих романов приходит в экстаз. Журналистам там места не было — разве что присядет в укромном уголке «как бы романист» или оруженосец какого-то Великого Создателя Романов. Такого явления, как журналист-литератор, пишущий для популярных газет и журналов, еще просто не существовало. Если у журналиста хватало духу заявить претензии на статус литератора — ему следовало набраться смелости и здравого смысла и оставить популярную прессу, чтобы перейти в высшую лигу.

А что касается низшей лиги — то есть лучших журналистов, — то два соперника, Портис и Бреслин, и правда решили претворить в жизнь все эти фантазии. Она написали романы. Причем у Портиса все сложилось как нельзя лучше. В один прекрасный день он вынырнул в Лондоне в качестве корреспондента «Геральд трибюн». В журналистских кругах такая работа считается большой удачей. Но скоро Портис сделал всем ручкой, даже не предупредив о своем уходе. Он вернулся в Штаты и поселился в рыбацкой хижине в Арканзасе. А через полгода накатал неплохой романчик под названием «Норвуд». А потом написал «Истинного радикала», который стал бестселлером. Лавина впечатляющих рецензий… Он продал обе книги киношникам… Он поймал за хвост удачу… Рыбацкая хижина! В Арканзасе! Все слишком хорошо, чтобы быть правдой, но тем не менее — правда. И еще одно подтверждение тому, что старый добрый Роман никогда не умрет.

Однако в начале 1960-х дотоле спокойная среда лучших журналистов всколыхнулась. Подкинутая кем-то для хохмы мыслишка вдруг начала распалять прежде спокойных честолюбцев. Казалось, сделано важное открытие. Совсем крохотное открытие, скромное и знающее свое место. А заключалось оно в том, что газетно-журнальные статьи можно писать так, чтобы… они читались как роман. КАК РОМАН, улавливаете?! Это было данью глубочайшего уважения Роману и его великим творцам, то есть романистам, конечно. И первыми ступившие на эту дорогу журналисты ничуть не ставили под сомнение верховенство романистов как непревзойденных художников слова, каковыми те были и останутся. Они всего-навсего попросили себе кое-что из их гардероба… пока сами не наберутся духа… не поселятся в какой-нибудь хижине и, засучив рукава, не возьмутся решительно… Все они были мечтателями, но об одном эти люди не мечтали никогда, даже в шутку. Они не сомневались, что даже десять лет такой их журналистской работы нимало не повредят роману и он останется главным литературным жанром.

2. Как в романе

Господи, когда же начались все эти страсти-мордасти? Где-то осенью 1962 года мне на глаза попалась статья в «Эсквайре»: «Джо Луис — Король в расцвете лет». И она заметно отличалась от других подобных материалов. Тональность и настроение больше подходили для короткого рассказа, господствовали прочувствованные сцены — или прочувствованные по меркам журналистики того времени.

Например:

«— Привет, дорогая, — поздоровался Джо Луис с женой, увидев ее среди встречающих в аэропорту Лос-Анджелеса.

Она улыбнулась, подошла к нему и почти встала на цыпочки, чтобы его поцеловать, — но вдруг отпрянула:

— Джо, где твой галстук?

— О, дорогая, — замялся он, — всю ночь в Нью-Йорке глаз не сомкнул и не нашел даже минутки…

— „Всю ночь“! — перебила его она. — Стоит тебе куда-то уехать отсюда, как ты там спишь, спишь, спишь.

— Дорогая, — с легкой досадой промолвил Джо Луис, — я уже далеко не юноша.

— Да, — согласилась она, — но когда попадаешь в Нью-Йорк, ведешь себя как мальчишка».