Новая журналистика и Антология новой журналистики
Шрифт:
Ответ на удивление прост: как следует расспросить человека, узнать его мысли, чувства и все остальное. Именно так я писал свой «Электропрохладительный кислотный тест», Джон Сак готовил книгу «Рота М», а Гэй Талес — «Чти отца своего», книгу о мафиозном клане.
Четвертый прием всегда был самым малопонятным. Он заключается в описании свойственной человеку жестикуляции, его привычек, манер, склада характера, мебели в доме, одежды, всей обстановки, путешествий, того, что он ест, как содержит свое жилье, как относится к детям, слугам, начальству, подчиненным, равным по положению, плюс в описании различных его взглядов, предпочтений, любимых поз, походки и других деталей как символов той или иной сцены. Символы — чего? Да символы человеческого статуса, в самом широком смысле слова. Символы поведения человека и его жизненного багажа, которым соответствуют определенное социальное положение, образ мыслей, надежды и упования. Текст насыщается такими деталями вовсе не для красного словца. Они придают реализму такую же силу, как и другие приемы письма. Например, ими объясняется умение Бальзака создать ощущение сопричастности читателя происходящему. У Бальзака редко встречается такая манера рассказчика, какая впоследствии
Поразительны эксперименты психологов на человеческом мозге, который все еще остается для ученых terra incognita [24] , и выводы, что наше сознание или психика существуют не изолированно. Их вместилище — отнюдь не только череп. Наше сознание незримыми нитями связано с нашим социальным статусом — в социальном, а не только в физическом смысле, и не может развиваться или просто существовать в отрыве от него. А если так, то можно объяснить, как романисты вроде Бальзака, Гоголя, Диккенса и Достоевского создавали эффект сопереживания, хотя образ рассказчика в их произведениях вовсе не был таким изощренно сложным, как у Флобера, Джеймса или Джойса (см. Приложение, § 5).
24
Неизвестная земля (лат.).
Мне ни разу не довелось услышать, чтобы журналист, говорил о своих описаниях статуса как о каких-то особых приемах письма. Просто журналистов новой волны тянуло к такому стилю изложения. Сам себя начинаешь больше уважать, когда показываешь читателю реальную жизнь: «Слушайте! Смотрите! Вот так сейчас живут люди! Вот об этом они думают!» Наконец, это просто приятно. Так или иначе, суть дела не меняется. В то время как романисты упорно пренебрегают этим — причем их диалоги теряют две трети своей выразительности, — журналисты продолжают экспериментировать с реалистическими приемами письма, совершенствуя их, используя при первой возможности, со всей страстью и наивностью первооткрывателей.
Их простодушие развязывает им руки. Даже романисты, которые пытаются овладеть новыми формами… вдруг решают отбросить все неписаные законы и сорвать запретные, но такие сладкие плоды! Если их неудержимо влечет викторианская словесная вязь или хамфри-клинкеризм [25] с такими, например, фразами: «И в этот момент внимательный читатель непременно поразится, как наш герой счел возможным…» — журналисты не терзаются сомнениями и пишут, как им нравится. Именно так поступил Мейлер в книге «Армии ночи», и получилось замечательно. Незыблемых догматов в новой журналистике нет, совсем никаких… Если журналист ведет рассказ от третьего лица и в той же сцене вдруг хочет переключиться на рассказ от первого лица, или от лиц нескольких разных персонажей… или даже перейти к потоку сознания — как в «Электропрохладительном кислотном тесте», — он так и делает. Для этих ненасытных вестготов есть только один высший закон: бери, используй, импровизируй. В результате появился особый жанр. Он впитывает приемы, которые сначала появились в романах, и смешивает их с приемами других прозаических жанров. И при этом все время, какими бы ни были приемы письма, остается преимущество столь очевидное и постоянно, что порой забываешь, как оно важно, а читатель просто знает — все действительно так происходило. Без всяких оговорок и экивоков. И автор еще на шаг приблизился к полному вовлечению читателя в происходящее, о чем так мечтали Генри Джеймс и Джеймс Джойс и чего они так никогда и не достигли.
25
Имеется в виду произведение Тобайаса Смоллетта (1721—1771) «Путешествие Хамфри Клинкера» (1771) — эпистолярный роман, написанный в форме писем пяти разных персонажей.
В этот момент, как я заметил, начинающий литератор норовит съязвить: «Пусть все это так, но как же величайшие творения выдающихся писателей? Вы даже не упомянули о формировании образа, ни слова не сказали о психологической глубине, чувстве истории, борьбе идей, нравственных принципах — короче, обо всех главных темах англоязычной литературы».
На это можно ответить: я говорил лишь о приемах письма, что до остального — от образа до нравственных принципов (какими бы они ни были), — то здесь все зависит от опыта пишущего и его интеллекта, проницательности, умения сопереживать, способности видеть мир глазами других людей, его, говоря привычным языком, гениальности — будь то писатель или журналист. Суть в том, что любой гений — работает ли он в художественной или нехудожественной литературе — много потеряет, если будет упрямо избегать приемов реалистического письма. Психологизм, философичность, богатый духовный мир, эмоциональность и возвышенность,
В последние двадцать лет суждения романистов о природе реализма содержали одну фатальную ошибку. Характерно высказывание Уильяма Филипса, редактора «Партизан ревью»: «По сути, реализм — всего лишь еще один формальный прием, а не метод для постоянного использования опытными авторами». По-моему, верно, как говорится, с точностью до наоборот. Если наши дорогие приверженцы когнитивной психологии когда-либо достигнут уверенности в своих знаниях, думаю, они скажут примерно так: время первых писателей-реалистов — Ричардсона, Филдинга и Смоллетта — похоже на время, когда в машинах только начали использовать электричество. Это отнюдь не еще один прием. Благодаря ему авторитет искусства вознесся на невиданную высоту. Эмоциональное воздействие реализма было необыкновенно сильным. Никто не плакал, читая о несчастных судьбах героев и героинь Гомера, Софокла, Мольера, Расина, Сиднея [26] , Спенсера [27] или Шекспира. Но даже чопорный лорд Джеффри, редактор «Эдинбургского обозрения», не мог сдержать слез, когда читал о кончине диккенсовской малютки Нелл в романе «Лавка древностей».
26
Сидней Смит (1771—1845) — британский священник, эссеист и острослов.
27
Спенсер Эдмунд (1552—1599) — английский поэт. Его по-своему реалистичная поэзия полна аллегорий, а персонажи наделены чертами живых людей.
Нет смысла для пущей убедительности расхваливать Диккенса и других писателей за их художественные открытия. Потому что писатели, которые не используют уникальные возможности реализма, а заняты поисками каких-то сложных форм, подобны инженеру, решившему сразу разработать какую-то сверхсложную технологию, не используя электричества. В любом случае нынешним журналистам можно только позавидовать. Все под рукой — выбирай на вкус. Правда, они не используют все свои возможности по максимуму. Однако сделанное ими за последние десять лет затмевает даже то, что сделано в художественной прозе, но это не самое главное. Я всего лишь хочу сказать, что сейчас есть о чем писать и известно, как писать, а конъюнктура — самая благоприятная для творчества.
Трудные времена настали для среднего писательского класса — эссеистов и «литераторов», а вскоре пошатнулись позиции и романистов. Некоторые из них перешли в нон-фикшн. Некоторые, как, например. Гор Видал, Герберт Голд, Уильям Стайрон и Рональд Сакеник, пробуют себя в формах, которые зиждутся на весьма странном основании — частично художественная и частично нехудожественная проза. Другие отдают дань новой журналистике и вводят в вымышленные произведения реальных людей, с реальными именами… Все трудятся в поте лица… И не подумайте, будто я утверждаю, что роман умер. Я лишь кое-что прокомментировал, и ничего больше. Просто была такая мода среди романистов, — была и кончилась. Думаю, блестящее будущее ждет вид романа, который можно назвать журналистским романом, или документальным, или это будут романы насыщенного социального реализма, замешанного на дотошном репортерстве, присущем новой журналистике. Не понимаю, почему бы романистам, которые посматривают свысока на Артура Хейли, самим не сварганить что-нибудь такое же жизненное и впечатляющее — и сварганить лучше, если, конечно, силенок хватит. Есть потаенные уголки жизни, в которые журналистике пока проникнуть трудно, отчасти по причине неприкосновенности частной жизни, и именно в этой сфере роман ждет большое будущее.
Когда мы говорим о возвышении или гибели литературных жанров, мы в основном имеем в виду их статус. Роману больше не принадлежит пальма первенства, как было в течение девяноста лет (1875—1965), но она не перешла и к новой журналистике. Статус новой журналистики не определился. В некоторых кругах презрение к ней не знает границ… она вызывает оторопь… Без небольшой удачи ей не достичь канонизации, не грозит быть возвеличенной, войти в учебники. Возможно, мне даже больше никогда не суждено обсуждать ее так, как в этой книге. Я всего лишь хотел сказать, что художественность новой журналистики нельзя больше игнорировать. Остальное не так важно… Черт с ним… Пусть воцарится хаос… громыхает музыка, реками льется вино… Черт с ней, с репутацией… Кто на виду — по тем и целятся. От прежних традиций ничего не осталось, а новые пока не завелись. Все стоит вверх дном! Перемешалось! Кто-то играет со всеми нами, как с марионетками!.. Все до последней кошки и собаки сидят на игле… вены стекленеют от уколов… И из этого распрекрасного хаоса могут неизвестно откуда в самый неожиданный момент взлететь новые космолеты, и они зажгутся звездочками в небе.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Когда Трумэн Капоте заявил, что «Не дрогнув» — не журналистика, а изобретенный им новый жанр, меня осенило. «Ага!» — воскликнул я, подразумевая: «Ага! Еще один Филдинг выискался!» Когда Генри Филдинг опубликовал свой первый роман, «История приключений Джозефа Эндрюса и его друга Абраама Адамса», то он, помнится, из кожи вон лез, доказывая, что это вовсе даже не роман, а изобретенный им новый жанр — «комическая эпическая поэма в прозе». То же самое он говорил и о «Томе Джонсе». Сравнивал свои книги с «Маргит», которую считали последней комической эпической поэмой Древней Греции (приписываемой Гомеру). Получается, что и Филдинг, и Капоте двести двадцать три года спустя беспокоились об одном и том же. Хотели, чтобы их творения считали высшим для своего времени литературным жанром, надеясь тем самым снискать больше уважения в писательских кругах. В эпоху Филдинга высшими литературными жанрами считались эпическая поэзия и классицистическая драма в стихах. А статус романа был очень низким — таким же низким, как статус глянцевых журналов в 1965 году, когда Капоте начал публиковать «Не дрогнув» в «Нью-Йоркере».