Новеллы
Шрифт:
И вот однажды ночью, безмолвной и темной ночью, когда она, раздевшись, улеглась на свою постель, стоявшую между колыбельками, она вдруг скорее угадала, чем услыхала, раздавшийся вдалеке, у ворот дворцового парка, лязг железа и шум схватки. Поспешно закутавшись в шаль и откинув назад распущенные волосы, она настороженно прислушалась. Посыпанные песком дорожки среди жасминных кустов скрипели под тяжелыми, грубыми шагами. Потом послышался стон, глухой стук тела, упавшего, словно мешок, на каменные плиты. Она резко отдернула оконную штору. И за окном, в глубине дворцовой галереи, увидела вооруженных людей, горящие факелы, блеск мечей… В один миг она все поняла: дворец в руках злодея, сейчас он ворвется сюда, чтобы убить маленького принца! И в тот же миг, не колеблясь, не размышляя, она выхватила принца из его колыбели слоновой кости и положила в колыбель, сплетенную из прутьев, а своего сына из его бедной колыбельки, осыпая отчаянными поцелуями, переложила в колыбель принца, задернув над ней парчовый полог.
Дверь в спальню с силой распахнулась, и на пороге появились люди с факелами, и
Принц продолжал спать в своей новой колыбельке, а кормилица застыла, недвижимая, в ночной темноте и безмолвии.
Внезапно тревожные вопли огласили покои дворца. В окнах вновь замелькало пламя факелов. В патио послышался стук мечей. И вот простоволосая, полуодетая королева ворвалась в спальню, изливая свою тревогу о сыне в громких причитаниях. Увидев, что колыбель слоновой кости со смятыми пеленками пуста, королева, сраженная горем, рыдая, распростерлась на каменных плитах. Тогда молча бледная как смерть кормилица медленным движением откинула холщовую тряпицу, покрывавшую колыбельку из прутьев… Маленький принц спокойно спал, улыбаясь во сне, и улыбка освещала его лицо, обрамленное золотыми волосами. Испустив глубокий вздох, королева припала к колыбельке и застыла над ней, словно мертвая.
В этот миг снова раздались крики в мраморной галерее, и на пороге спальни появился капитан королевской стражи, окруженный верными сподвижниками. Но их победные крики звучали печально. Злодей мертв! Настигнутые по дороге из дворца возле городской стены отрядом королевских лучников, он и два десятка его приспешников были убиты. Там он и лежит с торчащими в боку стрелами в луже крови. Но ах! Сколь безмерна скорбь! Невинный маленький принц тоже лежит там, завернутый в плащ, уже холодный и посиневший, удушенный злодейской рукой! Так сбивчиво выкрикивали они свою страшную весть, как вдруг королева, сияя сквозь слезы улыбкой, подняла на вытянутых руках — чтобы все могли его видеть — только что проснувшегося принца.
Изумление сменилось бурной радостью. Кто спас принца? Кто? Его спасительница сидела подле пустой колыбели слоновой кости, безмолвная и неподвижная. Поистине королевская рабыня! Она, чтобы спасти жизнь принцу, отдала на смерть своего сына… И тогда, тогда счастливейшая из матерей, обуреваемая исступленной радостью, сжала в своих объятьях скорбящую мать, поцеловала ее и назвала своей сестрой… И среди приближенных, толпившихся в галерее, послышались горячие призывы и мольбы по-королевски наградить рабыню, спасшую короля и королевство.
Но как? Какими кошельками с золотом можно заплатить за сына? И тогда старейший из королевской знати рассудил: отвести рабыню в королевскую сокровищницу, и пусть из всех королевских сокровищ, не уступающих величайшим сокровищам Индии, она возьмет все, что пожелает…
Королева взяла рабыню за руку и повела ее в королевскую сокровищницу: кормилица брела, словно мертвая, с застывшим, подобно мрамору, лицом. Приближенные, стража, слуги сопровождали их в столь немом благоговении, что шорох шагов по каменным плитам был едва слышен. Тяжелые двери сокровищницы медленно растворились. Слуга распахнул окна, и первые лучи солнца, розовые и сверкающие, ворвавшись сквозь оконные решетки, зажгли сказочным, ослепительным пожаром золото и драгоценные камни! От каменного пола до сумрачных сводов повсюду сияли, искрились, блестели золотые щиты, инкрустированное оружие, груды алмазов, горы золотых монет, жемчужные ожерелья — все сокровища королевства, все, что накопили сто королей за двадцать веков. Протяжное «а-а-ах», долгое, изумленное, прокатилось в онемевшей толпе. И воцарилось томительное молчание. Посреди сокровищницы, озаренная блеском драгоценностей, все так же неподвижно стояла кормилица. Лишь глаза ее, сухие и горящие, были обращены к небу, льющему сквозь оконные решетки розовато-золотой свет. Там, на небе, чистом, рассветном небе, был теперь ее мальчик. Он там, а уже восходит солнце, и она запаздывает: мальчик уже, верно, плачет и ищет ее грудь!.. И тогда кормилица улыбнулась и протянула руку. Все, затаив дыхание, следили за движением ее руки. Какой драгоценный камень, какое жемчужное ожерелье или горсть рубинов выберет она?
Кормилица протянула руку и из лежащей на сундуке груды оружия выхватила кинжал. Этот кинжал принадлежал старому королю: весь изукрашенный изумрудами, он стоил дороже любой провинции в королевстве.
Схватив кинжал, она крепко сжала рукой его рукоятку и, устремив взор к небу, озаренному первыми лучами солнца, крикнула королеве и окружавшей ее свите:
— Я спасла принца, а теперь мне пора — я иду кормить моего сына!
И она вонзила себе кинжал в сердце.
ПОКОЙНИК [31]
В году одна тысяча четыреста семьдесят четвертом, что был для христианского мира столь обилен милостями господними, когда Кастилией правил король Энрике IV, в городе Сеговье поселился, получив там в наследство дом и землю, благородный юноша знатного происхождения и красивой наружности по имени дон Руй де Карденас.
Дом, унаследованный им от его дяди, архидьякона и каноника, находился бок о бок с церковью Девы Марии де Пилар, под ее благословенной сенью, а напротив, на другой стороне церковного двора, где тремя струями изливался старинный фонтан, высился мрачный, обнесенный оградой дворец дона Алонсо де Лара, дворянина очень богатого, но грубого и дурно воспитанного, который уже в немолодом возрасте, убеленный сединами, женился на юной девушке, чья белоснежная кожа, золотистые, как солнце, волосы и лебединая шея заставляли говорить о ней всю Кастилию. При рождении дона Руя его покровительницей была избрана Дева Мария де Пилар, и он на всю жизнь остался ее благочестивым и верным служителем, несмотря на то, что, обладая горячей кровью и веселым нравом, не прочь был скрестить шпагу в благородном поединке, любил охоту, пышные празднества и даже порой проводил ночи напролет в таверне за картами и вином. Но из любви к своей святой покровительнице и живя к тому же столь близко от церкви, он, как только обосновался в Сеговье, взял себе за обычай каждое утро, во время ранней мессы, посещать свою святую покровительницу и трижды прочитывать «Аве Мария», испрашивая у нее благословения и милости.
31
Перевод И. Чежеговой
В сумерки, после охоты в горах и долинах с борзыми или соколами, он успевал еще воротиться к вечерне, чтобы прочитать «Славься, владычица небесная».
А по воскресеньям он покупал на церковном дворе у цветочницы-мавританки нарциссы, или гвоздики, или веточку шиповника и с нежностью и почтительным усердием рассыпал свои дары пред алтарем пресвятой девы.
Сию весьма почитаемую церковь каждое воскресенье посещала и дона Леонор, прославленная своей красотой супруга сеньора де Лара, в сопровождении угрюмой дуэньи с выпученными и злыми, как у совы, глазами и двух могучих лакеев по бокам, которые охраняли ее, словно две сторожевые башни. Сеньор дон Алонсо был столь ревнив, что дозволил сие краткое посещение лишь по настоятельному требованию своего духовника и из боязни навлечь на себя гнев пресвятой девы, чей храм возвышался рядом с его дворцом, да и то с жадным нетерпением следил сквозь оконные жалюзи за тем, как его жена проходила по двору в церковь и после непродолжительного в ней пребывания возвращалась обратно. Все остальные долгие дни долгой недели сеньора дона Леонор проводила в уединении обнесенного черными гранитными стенами дворца, и единственным ее развлечением и местом прогулок был внутренний садик с вечнозелеными растениями и столь высокими стенами, что из-за них едва-едва виднелась вершина печального кипариса. И все же сих воскресных посещений оказалось довольно, чтобы дон Руй без памяти влюбился в дону Леонор, увидев ее майским утром на коленях пред алтарем в лучах солнца и в ореоле золотых волос, с длинными, склоненными над молитвенником ресницами и тонкими пальцами, перебиравшими четки; он увидел ее — хрупкую, нежную, бледную, напоминавшую своей бледностью распустившуюся во мраке белую лилию; ее бледность подчеркивали черные кружева и черный шелк платья, которое при малейшем движении ее грациозного тела шуршало тугими складками по каменным плитам часовни, древним надгробным плитам. Когда после первого замешательства и сладостного оцепенения дон Руй опустился на колени, то преклонил он их не столько перед Девой Марией де Пилар, своей святой покровительницей, сколько перед земным явлением той, чье имя и чья жизнь были ему неведомы, но ради которой он пожертвовал бы и жизнью и именем, если бы сей ничтожной жертвой мог заслужить ее милость. Пробормотав торопливо трижды «Аве Мария», как он имел обыкновение делать каждое утро, и держа под рукой шляпу, он легкими шагами прошел по гулкому приделу и, выйдя из церкви, замер у портала в ожидании, среди толпы покрытых язвами нищих, выползших погреться на солнце. Но когда наконец дон Руй, у которого сердце безудержно билось от страха и томления, увидел, как дона Леонор выходит из церкви, окунув по пути пальцы в мраморную чашу со святой водой, ее глаза под опущенной вуалью не встретились с его глазами, то ли по ее робости, то ли по невниманию. Сопровождаемая дуэньей с выпученными глазами, которая шла сзади, словно приклеенная к ее платью, и двумя лакеями, возвышавшимися как две башни по бокам, она медленно пересекла мощеный двор, неторопливо ступая с камня на камень, явственно наслаждаясь, подобно узнице, свежим воздухом и ярким солнцем, заливавшим двор. Каков же был ужас дона Руя, когда она, пройдя под сумрачной аркадой из массивных колонн, на которых покоился дворец, исчезла в узкой, окованной железными украшениями двери. Так, значит, то была прославленная дона Леонор, прекрасная и знатная сеньора де Лара…
Всю последующую нескончаемую неделю дон Руй провел на скамье у своего окна, не сводя глаз с темной, окованной железными украшениями двери, словно дверь эта вела прямо в рай и оттуда должен был явиться ангел и возвестить ему о счастье. Наконец наступило воскресенье; проходя по двору в час ранней мессы, под звон колоколов, с букетом белых гвоздик для своей святой покровительницы, он столкнулся с доной Леонор, которая появилась из-под сумрачной аркады, бледная, нежная и задумчивая, как вышедшая из-за туч луна. В сладостном смятении, от которого грудь его взволновалась сильнее моря, он чуть не уронил гвоздики, и вся потрясенная душа дона Руя излилась в его приковавшемся к ней взоре. И она тоже подняла на него глаза, но взгляд их был безмятежен и строг, в нем не отражалось ни любопытства, ни даже предчувствия встречи с другими глазами, горящими и потемневшими от любовного томления. В то утро благородный юноша так и не вошел в церковь из благочестивой боязни, что не сможет оказать своей святой покровительнице обычного почтения, ибо его душа отныне принадлежала той, что была всего лишь смертной женщиной, но она завладела его сердцем, и сердце дона Руя ее обожествило.