Новеллы
Шрифт:
Сгорая от нетерпения, дон Руй ждал ее среди нищих, на паперти, и гвоздики увядали от жара его рук, в то время как он сокрушался о том, сколь нескончаемы молитвы доны Леонор. Она еще не вышла из бокового придела, как в его сердце уже отозвалось сладостное шуршанье тугих шелков, влачащихся по каменным плитам. Бледная красавица прошла мимо него — но, увы, все тем же рассеянным взглядом, невозмутимым и равнодушным, окинула она двор и толпу нищих, скользнув по лицу дона Руя, явно не понимая, отчего вдруг так побледнел этот юноша, а быть может, и вовсе никак не выделив его среди прочей толпы.
С печальным вздохом дон Руй поспешно удалился и у себя в комнате с благоговением положил перед статуей пресвятой девы цветы, которые так и не принес в то утро к ее алтарю в церкви. Вся его жизнь отныне обернулась для него нескончаемым унынием: он ощутил, сколь жестока и холодна эта женщина, единственная из женщин, пленившая навеки его сердце, прежде ветреное и непостоянное. С надеждой, от
Порой, ясным воскресным утром, дон Руй встречал дону Леонор, но всегда взор ее оставался безмятежным и рассеянным, и ее глаза, встречаясь с его глазами, были столь неподдельно лишены малейшего волнения, что дон Руй предпочел бы видеть ее оскорбленной и чтобы глаза ее пылали от гнева или чтобы она отводила их от него с гордым презрением. Дона Леонор не могла не приметить его, но она смотрела на юношу, как смотрела на цветочницу-мавританку, сидевшую на корточках перед своей корзиной у фонтана, или на нищих, которые ловили на себе блох, греясь на солнце у портала церкви. Теперь уже дон Руй более не обвинял дону Леонор в холодности и жестокости. Она была лишь возвышенно-отдаленной, словно звезда, которая сверкает в небесной выси, не ведая о том, что там, внизу, в мире, для нее неразличимом, на нее смотрят, о чем она и не подозревает, глаза, обожающие ее и вверяющие ей свою судьбу и счастье.
И тогда дон Руй подумал: «Она меня не любит, и я не смею ее домогаться. Мечте моей сбыться не суждено, и да не оставит нас обоих своей милостью наша пресвятая заступница!»
И поскольку дон Руй был юноша скромный, он, уверившись в неколебимом равнодушии к нему доны Леонор, более не позволял себе даже поднять глаз на решетки ее окон и не входил в церковь, ежели, подойдя к порталу, различал в глубине придела дону Леонор, стоящую на коленях, с грациозно склоненной над молитвенником головой в нимбе золотых волос.
Старая дуэнья с выпученными и злыми, как у совы, глазами не замедлила доложить сеньору де Лара о том, что некий дерзкий юноша приятной наружности, поселившийся в старом доме архидьякона, беспрестанно встречается им во дворе и вечно торчит перед церковью, когда там молится дона Леонор, — не иначе, как хочет показать, что она пленила его сердце. К вящей своей горькой досаде, ревнивый супруг услышал то, что ему уже было известно: он сам, притаясь у окна, всегда высматривал, подобно охотничьему соколу, свою красавицу жену, когда та пересекала двор, направляясь в церковь или из церкви, и давно приметил учтивого юношу, который беспрестанно попадался ей навстречу, ждал ее у церкви и бросал на нее пламенные взгляды, — тогда сеньор де Лара в ярости терзал свою бороду. Уже давно все мысли и чувства его были заняты ненавистью к дону Рую, нечестивому племяннику каноника, который осмелился обратить свои низкие помыслы к высокопоставленной сеньоре де Лара. Он отрядил слугу выслеживать дона Руя и теперь досконально знал, куда тот направляется и где пребывает, и обо всех его друзьях знал, с кем дон Руй охотился или проводил время в развлечениях; известны ему были даже портной, кроивший дону Рую камзол, и оружейник, точивший юноше шпагу, и каждый час жизни дона Руя. И еще более ретиво отныне сторожил ревнивый супруг дону Леонор — сторожил каждое ее движение, мимолетные жесты, ее молчание и разговоры со служанками, рассеянность за вышиваньем, манеру задумываться, глядя на деревья в саду, ее вид и выражение лица, когда она возвращалась из церкви… Но столь неколебимо безмятежной представала перед ним сеньора дона Леонор в невозмутимости своего сердца, что самая изобретательная ревность не отыскала бы пятен на ее белоснежной непорочности. И тогда, ожесточившись вдвойне, дон Алонсо обратил свой гнев против каноникова племянника, осмелившегося возжелать сию непорочность, и эти, подобные ясному солнцу, волосы, и лебединую шею, — все, что принадлежало только ему и было высшей усладой его жизни. И когда он прохаживался по гулкой, сводчатой галерее замка, в отделанном кожей кафтане, выставив вперед клинообразную, с проседью, бороду, с гривой взъерошенных курчавых волос и стиснутыми кулаками, одна и та же неотвязная мысль грызла его: «Он замыслил покуситься на ее добродетель, он замыслил покуситься на мою честь… Две вины лежат на нем, и он заслуживает двух смертей!»
Но к его ярости примешалось нечто похожее на страх, когда он узнал, что дон Руй больше не поджидает сеньору дону Леонор во дворе, не кружит влюбленно возле дворцовых стен, не входит в церковь по воскресеньям, когда она молится там, и что его отчужденность простерлась столь далеко, что однажды утром, находясь вблизи аркады и хорошо слыша скрип отворяемой двери, из которой появилась сеньора, он продолжал стоять к ней спиной и вместе с неким тучным кавалером смеялся над листком, который тот ему читал. Столь явно притворное равнодушие несомненно должно было служить (так думал дон Алонсо) прикрытием нечестивому замыслу. Что он затевает, коварный обманщик? Грубую душу дона Алонсо все сильнее терзали ревность, затаенная злоба, подозрения — тяжкий груз его седеющей и безобразной старости. В невозмутимости доны Леонор ему почудились хитрость и притворство, и он незамедлительно запретил ей посещать церковь Девы Марии де Пилар.
А сам каждое утро спешил в церковь и молился там, вымаливая прощение доне Леонор: «Ведь она не может прийти сама (бормотал он, склонившись пред алтарем), и ты знаешь почему, пречистая дева!»
Он тщательно осмотрел и распорядился укрепить все засовы на воротах замка. А по ночам приказывал спускать с цепи в темноту обнесенного стенами сада двух сторожевых псов.
В изголовье его широкого ложа, возле столика, на котором рядом с горевшим ночником стояли ларец и для подкрепления сил чаша с подогретым вином, приправленным корицей и гвоздикой, всегда сверкал обнаженный меч. Но при всех таковых предосторожностях спал дон Алонсо дурно — то и дело приподнимался он в страхе с пышных подушек и грубыми жадными руками сжимал дону Леонор, сдавливая ей шею и шепча неистово и жарко: «Скажи, скажи, что ты любишь только меня одного!..» А с рассветом он, словно охотничий сокол, усаживался наблюдать за окнами дона Руя. Ни разу более не встречал его теперь дон Алонсо ни у входа в церковь, когда там служили мессу, ни возвращавшимся верхом с охоты в час, когда звонили к обедне.
Но, не встречая дона Руя в привычных местах, все сильнее опасался дон Алонсо, что тот отыскал себе место в сердце доны Леонор.
Наконец однажды поздно вечером после нескончаемого хождения по каменным плитам галереи, истерзанный тайными подозрениями и ненавистью, он кликнул управителя и велел ему готовить лошадей и собираться в дорогу. Нынче же утром он намерен отбыть вместе с сеньорой доной Леонор в свое поместье Кабриль в двух легуа от Сеговьи! Однако он не отбыл рано поутру, подобно скряге, который бежит, чтобы схоронить подальше свое сокровище; нет, отъезд был неторопливым и пышным: долгие часы ждали дону Леонор перед аркадой носилки с отдернутыми занавесками, в то время как конюх прогуливал по двору белого господского мула, покрытого мавританским чепраком; а возле сада, палимый солнцем и одолеваемый слепнями, томился, привлекая внимание толпы звоном бубенцов, целый табун мулов, привязанных к железным кольцам и нагруженных сундуками. Так дон Руй узнал об отъезде сеньора де Лара, так об этом узнал весь город.
Для доны Леонор их отъезд был великой радостью: она очень любила Кабриль, его цветущие фруктовые сады, парк, куда выходили большие, незарешеченные окна, залитые светом комнаты; там ее ждали простор, свежий воздух, солнце, цветы, которые она будет поливать, вольер с птицами и узкие лавровые и тисовые аллеи, где она сможет гулять на свободе. И еще она надеялась, что сельское уединение утишит тревогу, в коей пребывал все последнее время ее супруг и повелитель, по сей причине ставший столь сумрачным и молчаливым. Однако этой надежде не суждено было сбыться: и по прошествии недели не прояснилось лицо дона Алонсо — верно, ни свежесть рощ, ни журчанье родников, ни аромат цветущих роз не в силах были утишить столь горестного и глубокого смятения. Как и в Сеговье, без устали ходил он взад и вперед по гулкой и сводчатой галерее, в отделанном кожей кафтане, выставив вперед клинообразную бороду, с гривой взъерошенных на затылке курчавых волос, и губы его кривились в зловещей усмешке, словно козни, которые он замышлял, заранее заставляли его испытывать острое наслаждение. Весь интерес его жизни сосредоточился теперь для него в слуге, который без конца сновал галопом между Сеговьей и Кабрилем и которого он нередко поджидал на краю селения возле дорожного распятия и, едва дав посланцу спешиться и перевести дух, выслушивал его и тут же вновь отправлял назад с новыми поручениями.
Однажды вечером, когда дона Леонор в окружении служанок молилась в своих покоях при свете большой восковой свечи, к ней медлительной поступью вошел сеньор де Лара, держа в руке лист пергамента, перо и костяную чернильницу. Резким жестом он велел выйти вон служанкам, боявшимся его хуже волка. Затем, пододвинув к столу табурет, обернул к доне Леонор притворно безмятежное и благожелательное лицо, словно он явился с чем-то естественным и обычным.
— Сеньора, — молвил он, — я желаю, чтобы вы безотлагательно написали письмо, которое очень даже следует написать…