Новейшая оптография и призрак Ухокусай
Шрифт:
– Могу я узнать, что произошло?
– Конечно, для этого мы вас и позвали. Нынче ночью случился еще один акт… хулиганства. Ваш подопечный был задержан в пятом часу утра за участие в уличных беспорядках, а именно за драку со студентами Спросонского агромагического училища.
– Ничего не понимаю. Говоря об акте хулиганства и драке, вы, кажется, подразумеваете разные вещи – так какая между ними связь? И в чем именно виновен Персефоний?
– Подробностей мы пока и сами не знаем, будем разбираться.
Он выложил на стол две бумаги и пододвинул Сударому перо с чернильницей.
– Что это?
– Как лицо, несущее гражданскую ответственность, вы должны засвидетельствовать, во-первых, что задержание вашего подопечного совершено на законных основаниях и, во-вторых, что условия содержания под стражей соответствуют установленным нормам.
– Могу я сначала повидаться с Персефонием? – спросил Сударый, отдернув руку от пера.
Мытий Катаевич невесело усмехнулся.
– А вы, никак, обман подозреваете? – сухо поинтересовался второй полицейский.
– Нет, нисколько. Просто я пришел не ради подписей, а ради Персефония и хотел бы сначала повидаться с ним. Вы проводите меня?
– Что ж, разумное требование, – согласился Неваляев и вынул из стола ключи. – Идемте.
В конце глухого коридора имелись три окованные сталью двери с зарешеченными окошками, обрамленными литыми серебряными полосками, с щедрой россыпью магических печатей вокруг замков. За одной из них слышались голоса, но Неваляев шагнул к дальней.
– Камера занята, – пояснил он. – Содержать господина упыря вместе со студентами, разумеется, невозможно, поэтому пришлось разместить его в карцере.
Загремели ключи, тяжелая дверь открылась, и Сударый шагнул в тесную каморку с голыми стенами, где единственным предметом мебели был топчан. Остро пахло дезинфекцией.
Увидев Сударого, Персефоний резко сел на топчане и почему-то потупился.
– Здравствуйте, Непеняй Зазеркальевич, – сказал он, медленно поднимаясь.
– Персефоний, что случилось?
– То, чего и следовало ожидать, – проворчал упырь, искоса глянув на Неваляева. – Извините, что так подвел вас, да, видно, не судьба от бродяжьей жизни избавиться…
– Ты мне это брось, – посуровел Сударый. – Лучше расскажи все по порядку.
– Я уже пять раз рассказывал, – вскипая, махнул рукой Персефоний. – Ну что, иду из подотдела, слышу крик: «Люди-нелюди, помогите!» Бегу. Там в подворотне кикимора какая-то бьется, ах, мол, загрызли, а сама за ухо держится. Я ее успокаиваю, и тут появляется толпа юнцов и давай меня мутузить! Ну что мне, столбом было стоять? Еще ухогрызом обозвали… Понятно, и я пару носов расквасил.
– Так за что именно арестован мой подопечный? – спросил Сударый у Неваляева.
– Я уже говорил, что господин Персефоний задержан за участие в беспорядках, – терпеливо объяснил тот. – Никаких обвинений ему пока что не предъявлено и, насколько я могу судить, предъявлено не будет.
– Тогда зачем ему находиться здесь?
– Таковы правила. Существует определенная процедура дознания, мы обязаны ее придерживаться. Если все действительно происходило так, как свидетельствуют ваш упырь и господа студиозусы, а также пострадавшая кикимора, завтра-послезавтра мы всех отпустим.
– Буква закона? – хмуро осведомился Персефоний.
– Именно. А как же вы думали? – не без вызова ответил Мытий Катаевич и скрестил руки на груди. – Дух и буква закона важны в равной мере. Если бы мы руководствовались только духом, вообразите, к чему бы это привело?
– К тому, что всем пришлось бы тратить меньше времени, – сказал Персефоний, однако глаза отвел, и Сударый понял, что упырь сам не верит в свои слова, а спорит единственно из упрямства.
Понял это, кажется, и Неваляев.
– Это приведет к тому, что закон будет толковаться каждым его служителем в соответствии с личными вкусами. И что бы стало тогда с законом? Если мы, полицейские, не будем строго его соблюдать, нас перестанут уважать, а можете вы себе представить общество, в котором слуги закона не пользуются уважением? По-моему, такое возможно только в фантастической литературе.
– Тут нечего возразить, – сказал Сударый. – Что ж, неприятно, но, кажется, ничего страшного. Ведь это не скажется на дальнейшей судьбе Персефония?
– Повторяю, если все действительно происходило именно так, тогда, естественно, никаких последствий для отпущенного на поруки не будет.
– Значит, ничего страшного не случилось. Что ж, мне нужно возвращаться в ателье, а ты наберись терпения, Персефоний.
Когда они с Неваляевым возвращались, из-за дверей общей камеры грянуло: «Вот стою, держу весло». Студенты пели кто в лес, кто по дрова, но весело и с чувством. Надзиратель покачал головой.
В тусклом свете пригашенных кристаллов, освещающих коридор, Сударый заметил, что один глаз у надзирателя поблескивает сильнее, и догадался, что это эффект небольшого косметического заклинания.
– По крайней мере, вы верите, что Персефоний ни в чем не виновен? – спросил он.
– Разве вы еще не поняли, что мое личное мнение на этот счет не имеет никакого значения? Эмоциям нет места в полицейской работе. Только факты и улики. Остальное – удел детективных рассказов.
– А интуиция разве не играет никакой роли?
– Почему же, играет, – усмехнулся Неваляев. – Только ее к делу не пришьешь и в суде не представишь. Интуиция указывает только направление поисков, а существо дела составляют факты.