Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
Саша поднялся в вагон, занял место и возвратился к ним уже без саквояжа.
Последние минуты, как и всегда перед отправлением поезда, проходили в том уже ничего не значащем сбивчивом разговоре, когда пустые фразы отнюдь не отражают истинного состояния провожающих и отъезжающих, смятения чувств, тревоги их и тоски. У Сергея Андреевича мелко вздрагивал старательно выбритый в этот день подбородок, и он не знал, куда девать руки: то в карманы сюртука их засовывал, то поспешно вынимал, вспомнив о том, что это не весьма прилично. Александр смотрел на него и думал: «Плох отец. Совсем плох». Сашу не пугала сейчас ни дорога в далекую, неизведанную Москву, ни то, как он выдержит экзамены. Тоска, одна тоска по душному флигельку и замкнутому, редко проявлявшему свои истинные чувства отцу владела им. И он никогда бы не смог подумать, что в эти же самые минуты старик Якушев, не сводя с него глаз, думает совершенно иное, думает с гордостью: «Вот какой у меня сын! До окончания гимназии в Москву его позвали. Пособие из казны Войска Донского выделили. Нет, что бы там ни было, а не оскудеет род Якушевых. Не я, так потомки пойдут вперед и еще знаменитого своего деда достигнут в известности». Так они думали, каждый про себя, в томительные минуты перед долгой разлукой. Наденькины пальчики крепче, чем следовало, сжимали совсем недавно подаренный ей матерью веер. Звякнул три раза медный колокол, и простуженный голос дежурного выкрикнул:
— Поезд Ростов-Воронеж отходит от первого пути. Сын и отец расцеловались, а потом старик отвернулся, чтобы смахнуть непрошеную слезу. Надя подбежала к растерявшемуся Саше и, привстав на цыпочки, поцеловала его в губы.
— Вот видишь, Сашка! — воскликнула она. — Я тебя первая целую. Пиши, не забывай. Даже если великим ученым, вроде Архимеда, станешь, не забывай. И еще запомни… когда бы ты ни вернулся, я всегда тебя буду ждать. Всегда, всегда.
Часть вторая
Братья
Я прошу тебя, время, если сможешь, убавь хотя бы ненадолго скорость своего бега! Помоги мне получше увидеть и прошлое моего родного города, то, свидетелем которого был я сам, и то, о котором знаю из легенд и рассказов людей старшего поколения, видевшего Новочеркасск в дни поражений и в дни гордых побед, славой овеявших наши вольные донские степи. Я прошу тебя об этом, время, но глухо ты. Не уменьшая скорости, ты все мчишься и мчишься вперед, не обращая никакого внимания на задумавшегося седого человека, взор которого обращен в прошлое. Как бессильны мы перед тобою, время. Человек давно научился измерять скорость ветра и скорость движения облаков, скорость разбушевавшейся вулканической лавы и космического корабля. Для этого создано много умных, совершенных приборов. Но прибора, которым можно было бы измерить бег времени и повлиять на него, до сих пор нет. Вот и мчится оно, неся в пространстве свое невесомое тело, не замечая поборников старины, не желая слушать их всхлипы о безвозвратно ушедшем. Но разве можно врываться в будущее, позабыв о прошлом, не изучив достаточно глубоко гордых взлетов и горьких ошибок? Когда-то наивный мальчик с ямочками на щеках спросил своего отца, прослывшего мудрецом:
— Папа, почему все считают тебя великим?
Лишь на мгновение задумался мудрец.
— Сын мой, — прозвучал его ответ, — за свою жизнь жук преодолевает путь в сотни километров, но ни разу не оглядывается назад. Я же один раз оглянулся, и с той поры люди стали называть меня великим.
Остановись, время, и не мешай оглянуться назад!
В один из теплых майских дней тысяча девятьсот двадцать шестого года два всадника на гладких раздобревших конях подъехали к желтому семиглавому новочеркасскому собору, гордо взметнувшемуся своими куполами к небу, и остановились, отпустив повода. На обоих ладно сидела кавалерийская форма. Поправив буденовку, слишком уж насаженную набекрень, один из них легко выпрыгнул из богато инкрустированного седла на покрытую жестким булыжником площадь. Под вторым седло было попроще. На нем отсутствовали замысловатые вензеля, украшающие голубой бархат, и серебряные звездочки промеж них. В синих петлицах у обоих всадников — вишневые шпалы. Тому, кто соскочил первым, на вид было за сорок, второй казался моложе. Друг на друга они ничем не походили, если не считать комсоставской формы, нередко придающей сходство самым различным по внешности людям. Первый был шатен с широким, прорезанным морщинами лицом и косым шрамом на правой щеке от осколка. Глаза у него были синеватые и несколько холодные, так что казалось, что человеку этому вряд ли свойственна мягкость и что привык он других подчинять своей воле.
Второй — голубоглазый блондин с нежно очерченным подбородком и певучей речью, сразу выдающей в нем украинца.
День был безветренный, разогретый солнцем воздух неподвижно стоял над землей. По крутому Крещенскому спуску от городского центра к вокзалу и от вокзала вверх к центру, громыхая, проезжали грузовики, и шум их вплетался в бесконечный цокот копыт. Пролетки, экипажи, бестарки, подводы проносились по городу гораздо чаще, чем не многочисленные еще автомашины.
Наш старый Новочеркасск ревниво в него влюбленные горожане иногда называют «маленьким Парижем», подчеркивая при этом геометрически правильную — прямыми линиями — планировку улиц, площадей и кварталов, осуществленную при составлении проекта царским градостроителем де Воланом. Однако оставим в стороне всю несостоятельность этого сравнения. Париж — это Париж, а Новочеркасск — это Новочеркасск. Позабудем также все разговоры о якобы имевшей место меркантильности этого инженера в генеральском звании, тем более что время убедительно доказало: город, возникший на холме, именуемом Бирючьим Кутом, увенчанный золотыми куполами семиглавого собора, сразу снискал прочное уважение казаков, крепко полюбивших новую столицу доблестного Войска Донского.
Тому, кто хоть раз поднимался на колокольню новочеркасского собора, оттуда открывался заманчивый вид. От широкой, вымощенной твердым булыжником площади во все стороны разбегаются улицы и проспекты, разделяющие центральную часть на ровные, четкие кварталы. Прямые, как стрелы, Платовский и Ермаковский проспекты рассечены зеленеющими весной и летом аллеями. Словно воины, застывшие на своих постах, высятся над их покрытой желтым гравием поверхностью величественные пирамидальные тополя, от которых в теплое южное небо поднимаются целые облака невесомого пуха. Центр города прорезает широкая Московская улица, и трудно на ней отыскать взглядом два дома, которые были бы своей архитектурой похожи друг на друга. И в старину умели строить донские казаки, руками своими преображавшие столицу. Какими лепными карнизами и кафельными кирпичиками разного цвета были украшены фасады! С севера и юга город ограничивали желтые триумфальные арки. А какой оживленной становилась Московская улица по вечерам, когда по обоим ее тротуарам бурливым потоком двигалась принарядившаяся студенческая молодежь, рабочие парни, успевшие после смены поменять спецовку на брюки со стрелками и рубашки апаш! А как танцевали тогда в городском саду под звуки полкового оркестра!
Нет, в те бурные первые годы Советской власти никто не мог бы сказать, что Новочеркасск остался захолустным провинциальным «мертвым городом», каким он был до революции.
— Странное дело, Тарас Карпович, — сказал кавалерист, ехавший в дорогом седле, — здесь я родился, в гимназии немного учиться довелось. Потом на заработки к шахтерам подался, чтобы бедному отцу трудную жизнь облегчить и на шее у него не сидеть, гражданку прошел… а собор этот в законченном виде впервые вижу. Он более полувека строился. Два раза рушился при этом. А смотри, какого красавца и конце концов работный казачий люд сотворил! Собственными глазами читал в одной красочной церковной книге, что лучшими храмами в Российской империи считались Исаакий, Софийский собор в Киеве, а наш, новочеркасский, на третье место был определен. А?
— Поповщина, — широко зевнул Тарас Карпович. — Поповщина, дорогой Павел Сергеевич, и ничего боле.
— Искусство, — строго поправил собеседник. — Великое искусство, совершенное народом.
Блондин усмехнулся и привычным движением поправил портупею.
— Неужто ты считаешь, что зря мы пели и поем в «Интернационале»: «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой»?
— Да при чем тут боги и цари, если я о русском зодчестве говорю, о великом таланте народа нашего, комиссар!
— Стыдись, Павел! — взорвался блондин. — Кавалер двух боевых орденов, лучший рубака полка — и такие речи. Доведись до меня, я бы этот собор все-таки взорвал, — за кончил он. — И никак иначе я на него не смотрю, как на место отправления культа и религиозного одурманивания людей. А впрочем, постройка действительно занятная, — согласился вдруг он и, запрокинув голову, стал рассматривать громадное здание собора с его куполами, под которыми виднелись черные чугунные колокола.
Дух захватывало у человека, стоявшего рядом с собором и глядевшего ввысь. Так и казалось, будто позолоченные купола, осененные тонкими крестами, уходят в голубое распахнутое небо, а его самого пошатывает от этого ощущения и грудь, наполненная воздухом, туго звенит.
— Чудак ты чудаком, Тарас Карпович, если этакой красотищей восторгаться не умеешь, — усмехнулся Павел Сергеевич. — Это же великое зодчество.
— А я никаких институтов искусств не проходил, — огрызнулся блондин, — я комиссар полка, и только. На гражданской моя задача была боевой дух да ненависть к врагу у красноармейцев воспитывать, боевой порыв подымать. И точка. Кажется, это у меня получалось, командир?