Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
Александр молча кивнул, и старший брат понял, что больше расспрашивать не надо. Он изменил тему разговора, стал интересоваться успехами брата в оперном искусстве, о котором сам не имел ни малейшего понятия, потому что никогда еще в своей трудной и беспокойной жизни профессионального подпольщика оперных театров не посещал и, чем отличается тенор от баритона, не знал, а лирический тенор от драматического — тем более. Лишь отрывочно было ему известно, что есть теперь на Руси великий певец Шаляпин, мужицкий сын, которого признал весь мир, а имена Собинова, Неждановой и других корифеев сцены были ему неведомы вообще.
— По-моему, ваша опера — это искусство для избранных, а не для народа. Для тех, которые водочку-то закусывают не огурцами и черным хлебом, а устрицами.
— Устрицами водку не закусывают, — возмутился Александр, и большой его лоб побагровел от негодования. — Дурак ты, Пашка. Смотри своему Ленину не скажи о том, что опера для избранных, а не для народа. Он тебе за такие слова по шее надает.
— Вот еще! — огрызнулся старший брат. — Ленин за пролетариат, а твоя опера для одних буржуев предназначена.
Александр справился с порывом негодования и рассмеялся.
— Дурак ты, еще раз говорю. Вот послушаешь завтра оперу во всем ее блеске, потом и судить будешь, на кого такая красота рассчитана. Мне кажется, на умных, тонких в своих чувствах людей, способных понимать подлинное искусство. А кто они — значения не имеет. Именно для всего народа оперное искусство и рассчитано. Придет время, когда в каждом большом городе оперный театр будет построен.
— Да ну! — недоверчиво воскликнул Павел. — Надо будет у Фрола Иннокентьевича спросить, так ли это. Может, и я в какой уклон впал.
— А кто такой Фрол Иннокентьевич? — в свою очередь озадачился Александр.
— О! — обрадовался тому, что он в чем-то может быть более осведомленным, чем брат, воскликнул Павел. — Это, друг ты мой, голова! Он же саратовский университет кончал, все знаменитые книги, какие только есть на свете, им перечитаны. И уж что-что, а про оперу должен вот как знать! — Павел ребром ладони провел по своему кадыку.
Александр всматривался в лицо родного брата, думал о нем. Как его ожесточила жизнь! Сколько он перенес правого и неправого! Зачем он встал на эту опасную тропу революционера-подпольщика?
— Паша, — заговорил Александр просительно, — а почему ты не приобретешь никакой профессии? Ведь служить делу революции, в которое ты так веришь, было бы гораздо легче, если бы ты был, ну кем, скажем? Ну, допустим, врачом, учителем, инженером.
Павел гулко рассмеялся:
— Спасибо за науку, братишка, только ты опоздал. Когда пролетарская революция победит, я не буду в нахлебниках ходить у народной власти. Знаешь, сколько университетов я прошел? Во время высылки в Вятскую губернию плотницким делом овладел, да и у краснодеревщиков кое-что позаимствовал. А когда в Бутырках сидел, столько приходилось с соседями по тюремной азбуке перестукиваться, что могу царского министра по этим делам заменить, и царю Николашке не будет от этого хуже. Смекаешь? Да и в качестве забойщика я в состоянии на хлеб и молочишко заработать. А главная моя профессия, сам понимаешь, какая: служить революции до последнего удара пульса.
— А если революция не победит? — тихо спросил Александр. Спросил и с беспокойством поглядел на старшего брата, опасаясь, что тот вспыхнет, нагрубит, ударит кулаком по столу, да так, что затрясутся тарелки с дорогими закусками и перевернутся рюмки с недопитым шустовским коньяком. Но этого не произошло. Павел поднял на него взгляд, с волнением сказал:
— Этого не может быть. Разуй свои глаза, братишка. Сними свое пенсне, если оно тебе мешает. Или ты не видишь, что сейчас делается вокруг? Нас теперь не сотни и не тысячи. Нас уже миллионы.
— Миллионы полуголодных и сирых?
— Сегодня — да, — сверкнул глазами Павел. — Но завтра мы станем другими, ибо будущее за угнетенными массами. Ты не обессудь, что я с тобой как на сходке говорю. На наших сходках много мудрых вещей перед их участниками открывается. Вот почему не боюсь я ни новых тюрем, ни допросов, ни пыток. Ты не веришь в наше дело. А почему? Неужели тот достаток, который ты имеешь, твоя возможность носить черный фрак, лакомиться балыками и черной икрой заставили тебя забыть прошлое нашего казачьего рода, бунтаря-деда, разорившегося несчастного отца, которому мы даже последние дни не могли скрасить? Или для тебя всего важнее пословица «сытый голодного не разумеет»? Нет, ты скажи, не виляй, — наступал Павел.
Но младший брат, подняв на него поблескивающие под стеклами пенсне глаза, упрямо возразил:
— Насчет деда-бунтаря ты это зря. Он прежде всего был преданным слугой атамана Платова, впоследствии получившего от царя графский титул. А ведь вы сейчас требуете уничтожать всех графов и атаманов.
— Чушь! — выкрикнул Павел. — Вульгарный анархизм, и не больше. Во-первых, партия большевиков никогда так вопрос не ставила, а во-вторых, о нашем деде ты тут сказал неверно. Не был он холуем Платова. Слугой отечества он был, так же, как и сам Матвей Иванович Платов, между прочим. Ты его на одну доску с нынешними царскими генералами не ставь. С теми, которые мирные демонстрации расстреливают. Да и тех казаков донских, что наполеоновскую армаду сокрушили, не сравнивай с нынешними, которые нагайками мирных людей секут. Темный ты человек, братишка, хотя и «кармен» всяческих поешь.
Павел посмотрел в окно. Над Петербургом металась метель. Снег валил на широкий Невский проспект, по которому, подняв воротники, шли люди: богатые и бедные, чиновники и бесшабашные купчики. Подтянутые, словно влитые в шинель офицеры и совсем юные прапорщики. Спешили озябшие студенты, и часто по одной походке можно было определить, богатый или бедный идет человек. Люди с достатком, вышедшие подышать вечерним морозным воздухом, передвигались неспешно, с достоинством. Бедные, обремененные своими заботами и делами, пробегали быстро, умело лавируя в густой толпе, чтобы не дай бог не задеть даже легонько какого-нибудь статского советника, преуспевающего купца, а то и генерала.
Павел перевел взгляд на щедро накрытый стол, отметил, что брат с вожделением намазывает черной икрой хлеб. «Бедняга, — усмехнулся он про себя, — вот что значит прожить голодное детство. Появилась возможность, и он никак не может наверстать упущенное».
— А ты, оказывается, лакомка, — дружелюбно усмехнулся он и кивнул на бутылку.
— Выпьем чарочку-другую шустовского коньяку, — весело продекламировал Александр.
Брат не заставил себя ждать. Обтирая губы тыльной стороной ладони, он крякнул, как и всякий заправский мастеровой, и нацелился вилкой на балык.