Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
Гул изумления пронесся по толпе и по рядам именитых гостей.
— Андрейка, это ж тебя, дурашку, атаман-батюшка жалует высоким званием донского казака, парень! — повис над толпой одинокий тонкий голос Луки Аникина. Андрейка на тяжелых, одеревеневших ногах шагнул к Платову, хотел бухнуться ему в ноги, но тот сурово поднял руку:
— Не вздумай! Казаки на колени не падают даже перед самим господом богом. Я же всего-навсего атаман.
Андрейка попятился, а Платов весело спросил, оборотись назад:
— Члены войскового круга с моим решением согласны?
— Согласны, заслужил! — последовали голоса.
— Иди на свое место, Якушев, — сурово произнес Платов, — и помни, что отныне ты полноправный казак Войска Донского и должен всегда быть готов до последнего драться за престол и отечество на поле брани!
Прижимая к себе дорогой подарок, Андрейка растерянно попятился от навеса, не сводя глаз с Матвея Ивановича. На мгновение ему показалось, что все окружающее утратило свою правдоподобность и он движется в каком-то непонятном легком розовом тумане. К действительности парня вернул как из-под земли возникший полицейский офицер Денисов. Крепко сжав Андрейкин локоть, холодным, строгим голосом спросил:
— Ну что, новоиспеченный казак? Рад?
Андрейка взглянул на него, так и не поняв, по-доброму или со злорадно притаенной усмешкой произнес эти слова полицейский.
— Спасибо, — ответил он неуверенно. Денисов еще раз скользнул по нему холодными, ничего не выражающими выпуклыми глазами и исчез. Якушев попал в объятия подбежавших Дениски и Луки Андреевича. Толпа захлебывалась за его спиной в едином крике.
— Кому это они кричат «ура»? — растерянно спросил Якушев.
— Дурачок! — рассмеялся Дениска, смахивая со лба пышный черный чуб. — Да ведь это же тебе, самому молодому казаку Войска Донского!
В угловой комнате новочеркасской войсковой канцелярии, временно отведенной под сыскное отделение, Денисов медленно сортировал бумаги, вложенные в плотный коленкоровый переплет тяжелой папки с золоченым тиснением: «На доклад». Было в ту пору на Дону семь сыскных начальств, и самое главное из них — черкасское — возглавлял Григорий Степанович Денисов. Сейчас за его спиной стоял навытяжку заспанный писарь, недоумевая, зачем это посередь ночи, после веселого пира и скачек, понадобилось начальнику его вызывать и листать документы, за которые можно было бы взяться и утром, и в обед, и даже к вечеру следующего дня. Денисов загадочно молчал, но движения его тонких, длинных пальцев с нанизанными на них сверкающими кольцами становились все беспокойнее и беспокойнее. Наконец, оторвав взгляд от документов, офицер отрывисто спросил:
— Ты, братец, эти бумаги еще в реестровую книгу не заносил?
— Никак нет, ваше благородие.
— А возможно, ты ошибаешься?
— Ошибка невозможна, потому что я в тот день тверезым, как ангел, был. Два дня мы упаковывались, а потом вы мне велели облачиться в тот самый голландский кафтан и с гребцами репетировать плавание на веслах.
— Тогда иди, — вздохнул Денисов. Не оборачиваясь, он услышал, как от письменного стола к выходу простучали сапоги писаря, а потом скрипнула и почти бесшумно затворилась дверь. Оставшись в одиночестве, Денисов глубоко вздохнул. Он сидел без мундира и сапог, в нижней белой фланелевой рубашке и кавказских чувяках на босу ногу. Чуть вьющиеся его волосы колечками спускались на загорелый лоб. В застывших выпуклых глазах замерло выражение какой-то безотчетной грусти и отрешенности от всего земного. Люди, близко знавшие полицейского офицера, никогда его таким не видели.
Безошибочным движением из огромной кипы еще не оприходованных и тем более не принятых к исполнению бумаг он вытащил ту, которая не давала покоя. Крупное печатное слово «розыск» заставило его неприязненно вздрогнуть. Красивым, каллиграфическим почерком с надлежащим количеством запятых и завитков был изложен недлинный текст: «Разыскиваются бежавшие от помещика Веретенникова Г. А крепостной крестьянин села Зарубино Воронежской губернии Андрей Якушев и крепостная девка Любовь Сотникова, предположительно находившаяся с ним в сожительстве, которая в настоящее время могла сменить фамилию на Якушева, так как бежали они в совместном сговоре, мечтая, вопреки воле барина, обвенчаться. Приметы: Якушев — роста высокого, широк в плечах, под левым ухом родинка, глаза карие, волосы русые. Девка Любовь Сотникова — роста высокого, волосы заплетает в косу, глаза имеет синие. Особых примет не выяснено. При задержании предписывается немедленно препроводить этапом по месту жительства». Стояла подпись: «генерал-майор Ю. Бирюков».
Денисов запустил руку с кольцами в пышную свою шевелюру, со вздохом подумал: «Что он мог там натворить, этот красивый сильный парень, самим войсковым атаманом произведенный в донские казаки? Скорее всего, попросту бежал от неволи и от какого-нибудь не в меру жестокого тирана барина. Поверили в сказки о казачьей вольнице и о том, что с Дона выдачи нет, вот и бежали. Вольница! Так ведь это же когда было! Знали бы они о том, что теперь и на территории Войска Донского есть сыскная часть, такая же, как и везде, едва ли бы рискнули». Внезапно, наперекор всему, Денисов с уважением подумал о Якушеве и его невесте, которую ни разу не видел еще в жизни, но по долгу службы рано или поздно обязательно увидит.
Свет воспоминаний вырвал из далекого прошлого страшную картину, в сущности которой он, тогда пятилетний мальчик, так и не мог разобраться. В ту пору они всей семьей жили в одном из самых южных кавказских поселений, от которых до границы было рукой подать. Отец каждый день уезжал на коне в дозор, откуда донские казаки постоянно следили за передвижениями противника. И хотя не было войны, острые стычки разгорались здесь чуть ли не ежедневно и со стороны дозорных вышек часто доносилась ружейная пальба. Однажды после такой пальбы отец не возвратился домой. Лишь под утро привезли его в саклю и положили на стол, молчаливого, застывшего, с осевшей на усы пылью, чем-то похожей на цвет донских колосьев. Чья-то услужливая добрая рука закрыла ему глазницы двумя медными пятаками. Денисов бегал вокруг плачущей матери, цеплялся за ее подол.
— Ты зачем плачешь? Батька утром проснется и заговорит, ты ему не мешай.
А потом в одну из темных, гудящих дождем и ветром ночей прискакали всадники в мохнатых шапках, и один из них выстрелил матери почти в упор в голову. Она упала, залившись кровью, а всадник навел дуло ружья на проснувшегося ребенка. Но другой, в такой же мохнатой шапке, не дал ему выстрелить и, дико крича, отвел руку. Потом всадники ускакали, а к ним пришел на подкрепление еще один казачий отряд, совершил набег на соседний аул и в сабельной атаке всех до одного уничтожил горцев. Вот и остался жить на белом свете казачий сын Григорий Денисов, которого однажды взял на колени молодой, с повелительными жестами полковник и горько вздохнул:
— Эх, Гришутка, Гришутка! Вот ты сколько уже претерпел на своем веку! Даже смерть в глазенки твои заглянуть успела. Ничего, больше никто на твоей сиротской головушке ни единого волоска не тронет.
Только через несколько лет Денисов узнал, что этим человеком был Матвей Иванович Платов, близко знавший погибшего его отца. И вырос Денисов из тщедушного осиротевшего мальчишки в зрелого казака, получил в самом Санкт-Петербурге образование, а теперь носит мундир полицейского офицера, зная, что его не столько уважают, сколько побаиваются. А если бы прогремел в ту осеннюю ночь второй выстрел, истлели бы давно его косточки в земле. «Вот и у Якушева сейчас может произойти так, — грустно подумал Денисов, — стоит лишь его выдать, и загремит парень в колодках до самого своего Зарубино, и сделает там с ним барин все, что захочет. Сдадут его с рук на руки помещику, а тот повелит с него живого, может быть, даже и шкуру спустить. А за что? За то, что к воле потянулся парень с полюбившейся ему крепостной девкой, и только! А волю эту решил в наших донских степях сыскать!»