Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
— Город Новочеркасск основан!
Но во второй раз голос его не был уже слышен. Вся площадь ахнула единым возгласом:
— Атаману Платову ура!
Стоявшие поближе к нему казаки подхватили его на руки, высоко подняли над собой и понесли по площади. Так и двинулась вся праздничная процессия станичных казаков и новочеркасских ремесленников и мещан от собора к войсковой канцелярии и только там, у самого ее подъезда, опустила раскрасневшегося от счастья Матвея Ивановича на землю.
— Спасибо, донцы! — растроганно поблагодарил Платов. Глашатаи, шагавшие по сторонам от толпы, призывно вещали:
— Всем казакам, участвовавшим в объявлении города Новочеркасска новой столицей области Войска Донского,
Под восторженные крики процессия свернула влево от войсковой канцелярии и ступила на территорию будущего парка, где уже были посажены первые деревья и стояло множество палаток и шатров. Над огромным расписным шатром, куда направился атаман со своею свитой и самыми видными гостями, полоскался по ветру флаг с донским гербом: голый казак восседал на винной бочке, при сабле, чудом державшейся на его обнаженном теле и весело подмигивал, словно сказать хотел гостеприимно: войдите. Платов вспомнил, при каких обстоятельствах появился этот герб. Когда-то давно, еще в 1704 году, царь Петр, разгуливая по улицам Черкасска, встретил едва-едва прикрытого остатками одежды загулявшего казака. Странно и одиноко билась сабля о его полуголый зад.
— Эй, любезный! — закричал Петр. — А где ж твое платье?
— Пропил, — зычно ответил казак.
— А штаны и шапка?
— Тоже пропил.
— Так давай мне и саблю, я тебе за нее сколько хочешь налью.
Но казак сурово посмотрел на царя и решительно замотал головой:
— Не… саблю не можно. Казак всегда должен быть при сабле. Я в первом же походе саблей и штаны, и шапку, и даже зипун самый дорогой добуду.
Петр поблагодарил гуляку за такое ревностное отношение к оружию, распорядился поднести ему еще жбан медовухи с закуской, а властям Войска Донского повелел заменить прежнюю войсковую печать с оленем, пронзенным стрелой охотника, на герб с голым казаком, сидящим при оружии на винной бочке.
Столь легкомысленный герб просуществовал сто лет и лишь при Платове был заменен новым.
В шатрах и палатках, разбитых на территории будущего городского сада, были расставлены огромные столы, тесные от обильных закусок, пузатых бутылей и даже бочек с вином, водкой и медовухой. Прежде чем перешагнуть порог своего атаманского шатра, Платов обошел все другие палатки, предназначенные для созванных на пир казаков среднего и беднейшего сословия. У него в кармане был позолоченный кубок, присланный в дар умельцами из далекого Суздаля. На сверкающем золотом ободке старыми славянскими буквами были выгравированы слова: «Сторонись душа — оболью!» На самом же деле, несмотря на такую забубенную надпись, кубок этот вмещал самую маленькую толику спиртного. То вынимая его из кармана, то пряча назад, Платов под всеобщее «ура» самолично нацеживал туда водочку из бутылей, обходя палатку за палаткой, и только в последней из них был разоблачен любимцем своим, отменным выпивохой и плясуном Степаном Губарем.
— Э нет, атаман-батюшка! — заорал подпивший Губарь, успевший заглянуть в его кубок. — Э нет, человек хороший! Обманывать казаков превеликий грех!
— Да ты что! — обрушился на него Матвей Иванович с наигранным гневом. — Разве я кого обманываю? Я же все до капельки выпиваю да еще кубок потом вверх дном опрокидываю, разве не так, скажите? — с надеждой обратился он к стоявшим рядом. Но кто-то из-за их спин возразил:
— Так-то так, атаман-батюшка, кубок ты действительно переворачиваешь, да только в кубке том порция, что и воробью не напиться.
А Степан Губарь с ловко разыгранным примирением сказал:
—
Под всеобщий хохот отставной есаул опрокинул кубок и тотчас же с презрением поморщился:
— Матвей Иванович, да разве двумя каплями мою душу облить можно?
— Соглашаюсь, — добродушно прервал его атаман. — Стало быть, ошиблись суздальские мастера. Такому великому грешнику, как ты, и ведра мало, чтобы душу облить. А вот посмотри лучше, как настоящие праведники пьют. — И Платов без передышки под всеобщее ликование осушил полный стакан и, отвергнув кем-то предложенную закуску, обтер губы рукавом парчового зипуна. — А теперь, — обратился он к своему любимцу, — идем, Степан, в мой шатер, ибо там без тебя не хотят начинать.
В атаманском шатре без Платова высокие гости и на самом деле не начинали пиршества, вели степенный, негромкий разговор. Два сановника из Петербурга, в пышных кружевных жабо, на французском языке язвительно обсуждали казачьи нравы.
— Дикари… сущие дикари, если разобраться, — говорил своему соседу, облаченному в партикулярное платье генералу Богомолову, граф Разумовский. — Обратите внимание, у них и повадки, как у древних скифов. Небось, как и те, с коня оправляются.
— Полноте, мон шер, зачем же так беспощадно? — остановил его Богомолов. — Они действительно наивны как дети. Но зато какие самоотверженные защитники трона. Царю Александру, право, иных иметь и не надо. Следовательно, и мы с вами всегда должны быть признательны придворному архитектору де Волану, обосновавшему сей город Новочеркасск.
Прислушиваясь к их бесцеремонному разговору, молодой светловолосый казачий полковник Иловайский, с косым шрамом на узком голубоглазом лице и боевым орденом, неожиданно сказал на чистом французском языке:
— Прошу прощения за забывчивость. У кого-то из древнерусских князей в свое время родилась чудесная пословица: «В дом входя, хозяина не бьют!» А вы — наши гости, господа.
Граф Разумовский покраснел до ушей:
— Но позвольте, вы слишком дерзки.
— Зато прав, — решительно отрезал Иловайский, и на его худощавом лице не дрогнул ни один мускул. — Правда же, позволю себе заметить, превыше всего на свете. Это также закон наших диких, как вы тут изволили выразиться, предков.
Неизвестно, куда бы их завела эта возникшая ссора, если бы перешагнувший в эту минуту порог Платов не выкрикнул:
— А вот и я! Прошу извинить, дорогие гости. Задержался малость у своих станишников. Зато поглядите, какого отменного плясуна привел. Лучшего на Дону.
Атамана встретили гулом одобрения.
Огромный широкий стол, устланный белой полотняной скатертью с прижившимися и на Дону вышитыми петухами, ломился от яств. Чего только на нем не было! И по-особенному запеченные чебаки на огромных, из дорогого фарфора блюдах, осыпанные петрушкой, молодым сочным луком да вареной морковью, и знаменитая астраханская селедка, и жирный рыбец, отливающий коричневой корочкой, и сазаны, напичканные гречневой кашей. Над столом на вертеле дымился только что снятый с огня молодой барашек, а в двух, самых великих по объему горшках лежали куски медвежатины и жаркое из дикого кабана. Целыми горками высились на тарелках зажаренные перепелки и утки. Ломтики розовой индюшатины еще дышали паром. А в многочисленных и столь непохожих друг на друга сосудах — то в скромных бутылочках с разноцветными заморскими наклейками, то в обыкновенных жбанах и штофах — стояли водка, вина, наливки. А горячий мед был налит в огромное серебряное ведро, поставленное в самый центр стола, так что для этого пришлось сдвинуть на концы два огромных чана с осетровой икрой, которая, между прочим, пользовалась гораздо меньшим спросом, чем баранина, сазаны и медвежатина.