Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
— Который на кулачках выручил из беды старого Аникина и молодого Чеботарева?
— Тот самый.
— Так что же ты к нему имеешь?
— Личность желаю установить по долгу службы.
— Знаешь что, — тихим голосом сказал Платов, с трудом подавляя в себе вспышку гнева, — сыск, разумеется, дело нужное. Но покамест я здесь атаман Войска Донского, решающее слово всегда за мной остается. Я знаю этого парня и верю, что мы его еще и в казаки примем. А сейчас иди, Денисов. Да не позабудь гребцов своих к переезду торжественному получше подготовить.
— Рад стараться, ваше превосходительство! — гаркнул Денисов. — Они у меня как гвардейцы. Один к другому подобраны.
Только под утро, покончив со многими насущными заботами, улегся Матвей Иванович спать. И еще не успел толком разобраться, какой снится сон, как был поднят энергичным своим адъютантом.
— Господин атаман, — виновато обратился тот, — уже восемь утра.
Матвей Иванович соскочил с дивана и, быстро одевшись, подошел к выходившему на Дон окну. День уже разгорался, и яркое солнце уверенно поднималось над водой, задевая острыми лучами железные и камышовые крыши куреней. Любопытствующие, празднично одетые казаки кучками толпились на берегу, поглядывали на далекий, смутно обозначившийся в утреннем мареве бугор Бирючьего Кута, таивший для них столько неизвестности.
Платов наскоро позавтракал стаканом крутого каймака, творогом и горячей пшеничной пышкой, запил все это чашкой заморского кофе, который так часто привозили ему из Петербурга, а денщик Гришка-веселый научился столь отменно готовить, пользуясь голландской кофейной мельницей. Затем с помощью того же самого Гришки атаман Войска Донского долго принаряживался у зеркала. Увидев в руках денщика свой парадный мундир с генеральскими эполетами, он отвергнул его сердитым жестом, не допускающим возражений.
— Зачем он мне сегодня? Не надобен. Я, прежде всего, у царя-батюшки не генерал в мирное время, а Войска Донского непобедимого атаман. И сегодня, чай, не на баталию мы идем, а новый город с молитвой и миром открывать. Тащи мне все атаманское, да поживее.
Матвей Иванович сам примеривал парадный наряд, туго затягивал броский кушак, прилаживал саблю в дорогих, с бриллиантами, ножнах. А когда нахлобучил на голову нарядную шапку с соболиным верхом, то и вовсе показался себе молодец молодцом. Долго рассматривал смуглое лицо свое с прожилками под глазами и залысинами высокого лба. «Нет, еще могу атаманствовать, еще есть порох в пороховницах!» В ярких желтых сафьяновых сапожках и белом узорчатом халате, поверх которого был надет стародавний ярко-красный длинный дорогой зипун, отороченный по бортам и снизу светло-голубой каймой, Платов и на самом деле выглядел браво. Этот старый наряд вместо более строгого современного походного казачьего он надевал только в тех случаях, когда надо было произвести впечатление на ветеранов, вернуть их к мысли о древности, славе и вольности рода казачьего. Царские ордена, висевшие на широкой белой ленте, спадавшей с плеч на грудь, еще более усиливали внушительность боевого атамана.
— А ну-ка, Гришка-весёлый, погляди, каков я? — гаркнул Платов.
— Отменно выглядите, атаман-батюшка! — ахнул Гришка, давно не видавший атамана в столь пышном облачении.
— А теперь кликни-ка мне Спиридона Хлебникова.
И когда вошел писарь, атаман властно спросил, хотя уже и отсюда, из комнаты, слышал слитный гул голосов у входа в войсковую канцелярию:
— Там все собрались? И домовитые казаки, и духовенство?
— Как и приказывали, — согнулся в полупоклоне Спиридон.
— Тогда объявляй о выходе.
— Слушаюсь, — откликнулся Хлебников и выбежал из комнаты, неплотно прикрыв за собой дверь, так что было слышно, как он громко выкрикнул, сразу заглушив своим голосом говорок ожидающих: — Атаман Войска Донского его превосходительство генерал-лейтенант Матвей Иванович Платов!
Мгновенно смолкли все другие голоса и подголоски. И тогда Платов быстрыми, бодрыми шагами вышел из канцелярии на крыльцо, на секунду зажмурившись от ударившего в глаза солнца.
— Здорово, станишники!
Толпа всплеснулась громкими радостными голосами, восторженно загудела:
— Здравствуй, атаман-батюшка! Здравствуй, отец родной!
— Вот и дождались мы великого дня, после которого славный и древний Черкасск, откуда уходили на смертные баталии с врагами отечества не знающие страха донские казаки и возвращались всегда с победой, будет называться Черкасском старым. А на смену ему придет другой город, с широкими улицами, кои будут именоваться, как и в стольном Петербурге, проспектами, город-красавец, который наречен Новым Черкасском, а в слитности своей слова сии образуют одно название — Новочеркасск. И пусть девятое мая года одна тысяча восемьсот шестого войдет в историю тихого нашего Дона, дающего нам кров и пропитание и посылающего на подвиги ратные, как день великого переселения!
— Слава нашему атаману, ура! — подсказал откуда-то сбоку вездесущий Спирька Хлебников голосом весьма громогласным, несмотря на его чахоточный вид, и толпа согласно откликнулась дружно-радостным воплем. Взор Платова бежал по лицам собравшихся. «Всегда ли они искренни, всегда ли чистосердечны?» — подумал атаман про себя. Его выпуклые цепкие глаза успевали выделить каждое лицо, перехватить каждый встречный взгляд. Вот уклонились глаза Федора Кумшатского, того самого, что долго сопротивлялся переселению, пока не услыхал от разгневанного атамана, никогда не тратившего слова попусту: «Смотри, Федор, я ведь и на род твой древний не погляжу. Побереги свой пышный зад. Иначе и он отведает плетей, если будешь народ мутить своим сопротивлением».
«Все ли они пойдут за мной в трудную минуту, все ли будут верны делу, которому я служу?» — продолжал настойчиво спрашивать себя Платов. Но вот увидел он улыбающееся лицо Луки Аникина, окружавших его казаков, и на душе потеплело, полегчало, до того ясно светились эти лица любовью и восторгом.
«Постой, постой, — подумал Платов, неожиданно мрачнея. — О чем это бишь Аникин мне напомнил? Ах о вчерашнем визите полицейского офицера Денисова и насчет слов его, касаемых Андрея Якушева, проживающего с невестой у Луки Андреевича. Невесты я не видел, а парень понравился. И за казаков моих на кулачках заступился, себя не жалея, и на Ветерке моем все препятствия взял, что надо. А вот стоит этот, наевший розовые щечки, выхоленный капитан Денисов и требует расследования и выяснения личностей. Не дам я в обиду этого парня, тем более что Лука Андреевич Аникин, соратник мой по юным походам, у себя его пригрел. Пока я атаман, не дам в обиду, и все тут. Пусть этот самый полицейский офицер повинуется». Матвей Иванович бросил беглый неприветливый взгляд на застывшего в почтительной позе моложавого, бравого Денисова, который, что называется, ел глазами начальство. «Ишь ты, старается-то как, — подумал Платов, вглядываясь в его красивое темноглазое лицо с черными, коротко срезанными усами. — Старается-то старается, а по своей линии в Санкт-Петербург право имеет донести. И ты, герой стольких баталий и кавалер стольких орденов, кем только не пожалованных, должен к самой возможности подобного доноса относиться с острасткой».
Денисов взял под козырек и подобострастно доложил:
— Ваше превосходительство, все суда и гребцы к отплытию готовы.
— Песельники и плясуны мои в сборе?
— В сборе, ваше превосходительство.
— А тенора Ивана Тропина да плясуна старого, отменного бражника есаула Степана Губаря, прихватили?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Прекрасный казак Степан Губарь, — раздумчиво вымолвил атаман. — Эх и веселил же он нас в горьком оренбургском походе. Одно слово, погибнуть не дал. — Платов оглядел собравшихся и весело гаркнул: — Ну что же, донцы-молодцы, а не пора ли нам двинуть к заутрене?