Новые мелодии печальных оркестров (сборник)
Шрифт:
– Не представляю себе, что бы я без тебя делала. Ты мой единственный друг… единственный, которого я люблю. Понимаешь? Тебе понятно, что я имею в виду?
Джейкоб улыбнулся, довольный тем, что у Дженни появилось самолюбие: она требует, чтобы ее правильно поняли. Никогда еще она не была такой красивой: тонкой, яркой и нежеланной для него. Иногда, однако, он задавался вопросом, не обращена ли ее бесполость исключительно к нему; что, если ее личность имеет и другие стороны, меж тем как Дженни, быть может даже намеренно, показывает ему только эту. Больше всего ей нравилось общество мужчин
– Когда ждать тебя в Голливуде?
– Скоро, – пообещал Джейкоб. – И ты будешь наведываться в Нью-Йорк.
Она заплакала.
– Я так буду скучать по тебе, так скучать! – По ее щекам теплого оттенка слоновой кости катились крупные слезы. – Черт! – всхлипывала она. – Ты был ко мне так добр! Дай мне руку! Дай руку! Ни у кого еще не было такого друга. Где я найду второго такого?
Это была уже актерская игра, но в горле у Джейкоба встал комок. Мгновение в его мозгу – как слепой, то и дело натыкающийся на мебель, – бродила дикая идея жениться на Дженни. Он знал: ему стоит только намекнуть – и он сделается для нее единственным близким человеком, потому что всегда будет ее понимать.
Назавтра на станции Дженни радовалась букету, своему купе, предстоящему путешествию – самому длительному из всех, какие ей случалось совершать. Целуя Джейкоба на прощанье, она снова заглянула ему в самую глубину зрачков и тесно прижалась, словно протестуя против расставания. Она снова плакала, но Джейкоб знал, что за ее слезами скрывается радостное ожидание приключений в неизведанных краях. Когда он шел со станции, Нью-Йорк представился ему странно опустевшим. Увиденный глазами Дженни, он было обрел исконные краски, но теперь снова выцвел, как старые побуревшие обои.
На следующий день Джейкоб отправился в контору на высоком этаже здания на Парк-авеню на прием к знаменитому специалисту, которого не посещал уже десять лет.
– Я хотел бы, чтобы вы повторно осмотрели мою гортань, – попросил он. – Надежды особой нет, но вдруг что-то изменилось.
Он заглотнул сложную систему зеркал. Вдыхал и выдыхал, издавал высокие и низкие звуки, кашлял по команде. Специалист хлопотал, прощупывал. Наконец сел и извлек наружу окуляр.
– Изменений нет, – сказал он. – Патологии в связках нет, просто они изношены. Лечить нечего.
– Я так и думал, – смиренно согласился Джейкоб, словно бы извиняясь за свое нахальство. – Практически то же самое вы говорили мне прежде. Я просто не был уверен, что это окончательно.
Выйдя из здания на Парк-авеню, он понял, что кое-чего лишился. Это была полунадежда (порожденная желанием), что в один прекрасный день…
«В Нью-Йорке пусто, – телеграфировал он Дженни. – Все ночные клубы закрылись. На статуе Гражданской Добродетели – траурные венки. Пожалуйста, трудись на совесть и будь бесконечно счастлива».
«Дорогой Джейкоб, – отвечала она, – так тебя не хватает! Ты самый славный, лучше тебя не было и нет, поверь мне, дорогой. Не забывай меня, пожалуйста. С любовью, Дженни».
Наступила зима. Картина с участием Дженни, снятая на Востоке, вышла на экраны, в журналах для любителей кино были опубликованы заметки и предварительные интервью. Джейкоб сидел у себя в квартире, проигрывал раз за разом на новеньком патефоне Крейцерову сонату и проглядывал краткие письма Дженни – напыщенные, но притом нежные, а также статьи, где говорилось, что Билли Фаррелли открыл новую звезду. В феврале он обручился с одной старой знакомой, ныне вдовой.
Они отправились во Флориду, но вдруг принялись переругиваться в коридорах отеля и за игрой в бридж, и потому было решено планы отменить. Весной Джейкоб заказал каюту на «Париже», но за три дня до отплытия передумал и поехал в Калифорнию.
IV
Дженни встретила его на станции поцелуем и, пока они ехали в машине в отель «Амбассадор», цеплялась за его руку.
– Вот и приехал! – восклицала она. – Я уж думала, не дождусь. Не чаяла.
Речь Дженни свидетельствовала об успешной работе над собой. Она избавилась от вечного «чтоб тебя!», выражавшего всю гамму чувств – от удивления до ужаса, от недовольства до восхищения, притом обходилась без таких его замен, как «шик» или «люкс». Когда ей не хватало слов, чтобы выразить свое настроение, она просто молчала.
Однако в семнадцать лет месяцы равносильны годам, и Джейкоб уловил в ней перемену: Дженни во всех смыслах перестала быть ребенком. Что-то постоянно занимало ее ум – нет, пропускать мимо ушей слова собеседника ей не позволяла врожденная деликатность, но и свои суждения созревали. Она уже не воспринимала кино как чудесное, веселое приключение, выпавшее ей случайно; ни о каких «вот захочу и не приду завтра» речь больше не шла. Студия сделалась частью ее жизни. Жизненные обстоятельства перерастали в карьеру, которая была отделена от часов, не подчиненных дисциплине.
– Если эта картина будет не хуже предыдущей – то есть мой успех будет таким же, Хекшер разорвет договор. Все, кто отсмотрел текущий съемочный материал, говорят, что у меня тут впервые появилась сексапильность.
– Что за текущий съемочный материал?
– Это когда они прогоняют то, что снято вчера. Говорят, у меня впервые появилась сексапильность.
– Не заметил, – пошутил Джейкоб.
– Ты никогда не замечаешь. А она у меня есть.
– Знаю, что есть. – Подчиняясь необдуманному порыву, он взял Дженни за руку.
Она быстро перевела на него взгляд. Джейкоб улыбнулся – с секундным опозданием. Она тоже улыбнулась, и шедшее от нее тепло спрятало его промах.
– Джейк, – воскликнула Дженни, – мне орать хочется от радости, что ты приехал! Я заказала тебе номер в «Амбассадоре». Там все было забито, но я сказала: вынь и положь номер, и они кого-то выкинули. Через полчаса я пришлю за тобой свою машину. Здорово, что ты приехал в воскресенье: я весь день свободна.
Они поели в меблированной квартире, которую Дженни сняла на зиму. Обстановка в мавританском стиле 1920-х годов была полностью унаследована от некоего предшественника. Дженни отзывалась о ней с насмешкой (видимо, кто-то сказал ей, что это полная безвкусица), но Джейкоб, когда разобрался, понял, что указать конкретные недостатки убранства она не может.