Новые русские

Рогожин Михаил Владимирович

Гликерия Сергеевна отправляется в ванную для гостей и быстро переодевается. Выходит в длинной ночной рубашке и кружевном чепчике. Косметику с лица не смыла и кажется Элеоноре престарелой куклой «Барби». «Господи, она все еще женщина», — не без восхищения отмечает про себя Элеонора и предлагает вечерний чай. Но старуха, оказывается, не ест, не пьет после семи и готова немедленно ложиться спать. Элеонора стелет ей крахмальные белые простыни и уходит в свою ванную комнату. Долго стоит под горячим душем, мечтая лишь об одном — коснуться распаренным телом постели и забыться спасительным сном.

Когда Элеонора возвращается в спальню, ее встречает мерное сопение Гликерии Сергеевны, лежащей на спине. Поскольку окна спальни выходят не на Тверскую, а во двор, шум улицы не доносится, и это сопение в темноте хоть немного разрывает пугающую Элеонору тишину. Чем больше Элеонора желает уснуть, тем дальше бежит от нее блаженное забытье. Она лежит с закрытыми глазами и обманывает сама себя. Без конца вертится, потому что любое положение тела быстро утомляет. То мешает рука и неизвестно, куда ее деть, то защемляется грудь, то хочется разбросать ноги, то, наоборот, поджать их к животу. Ужасно нудно имитировать собственный сон. Неужели она это делает из боязни, что откуда-то из-за оконного стекла за ней наблюдает Ласкарат? Элеонора не выдерживает, открывает глаза и бесстрашно смотрит в тускло освещенное рассеянным лунным светом окно. Никакого Ласкарата. Только вдалеке белеет величественная

башня гостиницы «Пекин». Казалось бы, все в порядке, как обычно. Успокойся и спи. Молодец Гликерия Сергеевна. В ее возрасте люди без снотворного жизни не мыслят. Употребляя все более сильные препараты. А она легла на спину и сразу в объятия Морфея, словно и он ее любовник. Фантастическая нервная система. Поэтому и пережила стольких мужей. Элеонора собирается мучиться дальше. Но стоило ей отвернуться от окна, как глаза резанула тонкая полоска света, вырывающаяся из-под двери спальни. У Элеоноры от неожиданности кружится голова. Она боится пошевельнуться. В спальню ведут две двери. Одна из холла, другая через кабинет. В кабинет Элеонора сегодня вообще не заходила. Да и когда ложилась, никакого света не было. Ужас забивается к ней под одеяло и прилипает к коже. Значит, он там. В кабинете. Раньше, когда был жив муж, она часто просыпалась ночью от этой полоски света. Но тогда страха не было. Элеонора знала, что Василий любит работать по ночам. Писать дневник или статьи по теории композиции. Еще он любил перебирать старые письма и фотографии, должно быть, предчувствуя скорую смерть. Элеонора знала, что он хранит письма своих многочисленных поклонниц и бывших любовниц. Но не ревновала. Ласкарат был слишком велик для этого мелкого чувства. Он принадлежал всем. И немного ей. Почему же после смерти он решил мучить именно ее? Любовь? Вряд ли. Он любил себя и ей благосклонно дарил это неувядаемое чувство к себе. Скорее вернулся забрать какие-нибудь письма, которые могут скомпрометировать его память. Бред! Бред! Бред! Элеонора вне себя от бессильной злости. Додумалась — мертвец приходит за письмами!.. А может, среди них спрятан договор, подписанный с дьяволом и заверенный кровью? Вот до чего доводит бессонница. Элеонора, чуть дыша, напряженно ожидает, когда бесшумно откроется дверь и в ее проеме темным силуэтом возникнет знакомая фигура с развевающимися волосами. Но дверь остается неподвижной. Элеонора вслушивается в тишину, царящую за ней. Ей кажется, что наконец скрипнуло кресло у письменного стола. Потом почти явно зашуршали страницы не то перелистываемой книги, не то читаемого письма.

Он там! Сидит и разбирает бумаги. Элеонора не способна к действию. Ее воля парализована. Она не сводит глаз с тонкой линии света, она загипнотизирована ею. Какое счастье — сопящая рядом Гликерия Сергеевна. Василий наверняка чувствует, что Элеонора не одна, и не решается войти. Ей неизвестно, сколько времени прошло с момента возникновения полоски света, но даже ужас, ни на секунду не отпускающий сознание, если долго ничего не происходит, теряет напряжение, утомляет и становится не таким ужасным. В тяжелой голове Элеоноры слабым ростком пробивается простая и потому отчетливая догадка. Элеонора вспоминает, что после ванны зашла в залу, потушила лампу, потом в холле выключила люстру и вошла в спальню. За это время Гликерия Сергеевна, воспользовавшись отсутствием невестки, посетила кабинет и произвела досмотр на письменном столе А возвращаясь в спальню, забыла выключить свет. Все элементарно просто. Со вздохом облегчения Элеонора встает и резко открывает дверь. Кабинет пуст. Настольная лампа под зеленым стеклянным колпаком мягко освещает зеленое сукно стола, клетчатое крутящееся кресло, книжные шкафы за ним. Элеонора осторожно садится на диван напротив письменного стола. Закуривает. Внимательно рассматривает голову Ласкарата, выполненную в гипсе великим Кербелем. Она гордо возвышается на книжном шкафу. Но почему-то повернута профилем. Странно. Лицо Василия всегда было видно полностью. При его длинном приплюснутом носе такой ракурс нежелателен. Кто его повернул? Приходящая уборщица Надя вытирала пыль в квартире неделю назад. Неужели Элеонора столько дней не замечала повернутую в сторону голову? Злясь на себя, она идет через прихожую в кладовку за стремянкой. Старается не шуметь, чтобы не потревожить сладкий сон сопящей свекрови, по милости которой она натерпелась страхов. Осторожно поднимается по алюминиевым ступенькам. Стремянка под ее ногами ходит ходуном. Элеонора с трудом дотягивается до головы. Но едва касается ее кончиками пальцев, творение Кербеля вдруг, мелко дергаясь, пятится от рук Элеоноры. На гипсовом лице отражается адская мука. Элеонора от ужаса хватается за дугу стремянки, а голова Ласкарата, ударившись затылком о стенку, валится на бок и, докатившись до края книжного шкафа, падает на пол. С шумом раскалывается на несколько частей. Дрожа всем телом, Элеонора спускается вниз. Там ее поджидает взъерошенная Гликерия Сергеевна.

— Зачем ты полезла на шкаф? — гневно шипит свекровь.

— Мне показалось, что голова повернулась в сторону, — оправдывается Элеонора.

— Сама?! — охает старуха.

— Уборщица Надя стирала пыль и поставила ее в профиль. Я хотела поправить. А она почему-то упала. Не пойму, как это могло произойти. Я даже не успела к ней прикоснуться.

Гликерия Сергеевна не слушает оправданий. Опускается на корточки и негнущимися руками собирает осколки головы сына. Слезы частыми каплями падают на пыльные куски пожелтевшего гипса. Она похожа на страшную полуночную птицу, слетевшую с неведомой горы, чтобы неуклюже оплакать разбившееся яйцо. Элеоноре становится ее жалко. Разбитая голова работы Кербеля ее не слишком печалит. Но для свекрови эта глупая случайность приобретает плохое символическое значение. Как бы в подтверждение этому, Гликерия Сергеевна по-актерски трагически вещает:

— Это не голова, это память о нем разбилась. Он мне не простит. Я обязана была забрать его голову к себе.

То, что произошло, действительно неприятно. Элеоноре больше не до призраков. Лучше бы она перебила все статуэтки времен Гогенцоллернов, сожгла бы бытовую живопись Маковского, продала бы эстетскую ромашку Яковлева… Как ей удалось разбить голову Василия? Элеонора уверена до сих пор, что голова сама отпрянула от ее протянутых рук. Она даже ясно помнит отразившуюся на лице Ласкарата адскую муку. И снова неясная тайна случившегося обручами схватывает чуть расслабившуюся от потрясений женскую хрупкую душу. Остается признаться самой себе: это не случайность, а мистический знак. Василий не хочет оставлять после себя свое изображение? Но как же тогда портрет? Элеонора с трепетом идет в залу, где над пианино висит выполненный маслом портрет Ласкарата, написанный его другом, художником Яр-Кравченко. Портрет, слава Богу, на месте. На нем Василий сидит в кресле, развернутый прямо на зрителя. Его кудрявые до плеч черные волосы выписаны с изумительной старательностью. Они романтически обрамляют худое, аскетическое лицо с впалыми щеками, центральной линией которого является длинный приплюснутый нос. Глаза Василия полузакрыты, что не лишает их мудрого взгляда на смотрящего. Сомкнутая линия не терпящих возражений губ в столкновении с линией носа составляют тот волевой перпендикуляр, который является выразителем жесткого характера дирижера. Одухотворенность, схожая с фанатизмом, запечатлена в каждой детали его портрета. Особого внимания заслуживают руки, вернее, кисти, спокойно свисающие с подлокотников того самого кресла, стоящего и сейчас в зале напротив пианино. Тонкие

нервные пальцы живут отдельной от лица жизнью. Голубые прожилки точно пульсируют той невероятной энергией, которая заставляла маэстро взмахами рук отправлять в безумный полет восхитительные звуки. Элеонора любила его руки. Она вопросительно смотрит на портрет, мучительно размышляя, что перед ней — краска, нанесенная кистью художника, или готовая ожить оболочка умершего мужа? Суеверный трепет вновь охватывает ее. Она зачем-то зажигает свечи в двух стоящих по бокам портрета подсвечниках. Шесть язычков пламени вспыхивают с жадным веселым потрескиванием. Портрет преображается. Глаза Василия Ласкарата оживают. Элеонора невольно вскрикивает. На звук ее голоса, тяжело ступая, появляется Гликерия Сергеевна. Элеонора, как завороженная, смотрит в его глаза. Узнает в них тот голубоватый металлический отсвет, какой обычно бывает в рентгеновских кабинетах. Ни у одного человека она не встречала в глазах подобного внутреннего свечения. В них был жуткий напряженный покой мертвецкой. Когда Василий смеялся, обязательно зажмуривал глаза, а когда открывал их снова, Элеонора не находила в них ни искорки веселья. Обычно Ласкарат не смотрел на человека, с которым разговаривал. Даже Элеоноре редко удавалось поймать его взгляд. Чаще всего это случалось в постели. Но тогда в голубоватом холоде глаз появлялись тягучие алые брызги расплавленного металла. Она в порыве прикасалась губами к его глазам и чувствовала их горячее возбуждение. Элеонора отдавалась его взгляду. Отдаваясь Василию, Элеонора ощущала только его взгляд, с помощью которого он овладевал ею. Этой ночью с портрета на нее наваливается и подминает под себя та же несгибаемая сексуальная сила, перед которой она трепещет и ощущает колоссальное возбуждение. Не контролируя свои поступки, Элеонора тянется к нему, чтобы сорвать со стены портрет и прижать к своей задыхающейся от желания и жажды удовлетворения груди. Но свекровь впивается костлявыми руками в широкую раму и пытается ей помешать. От их усилий портрет ерзает по стене, оставляя глубокие царапины.

— Отпусти, — гремит на весь дом Гликерия Сергеевна. — Что он тебе плохого сделал?! Голову разбила и этот хочешь порвать?! Я его не отдам! Гадина! Прочь руки! Всем расскажу про твое варварство.

Элеонора молча продолжает тащить портрет на себя. В безумном порыве желает единственного, слиться с изображением, почувствовать в себе его металлический расплавленный взгляд.

Портрет все больше кренится набок. Его левый угол задирается вверх и касается краем рамы сладострастного языка свечи. Обе женщины не успели осознать происшедшего. Дерево вспыхивает. Всего несколько секунд понадобилось, чтобы огонь пробежал по всему четырехугольнику рамы. Элеонора и Гликерия Сергеевна разом отпрянули от него. Обалдело смотрят на катастрофическое зрелище. Объятый пламенем портрет из плоского становится рельефным. Кажется, еще мгновение — и Василий обретет человеческую плоть. Но краски не выдерживают жара. Первыми набухают глаза и мелкими струйками из них начинает вытекать краска. Потом льются волосы, морщится и съезжает вниз лоб. Медленно краски портрета перемешиваются, как на палитре. Изображение исчезает. Гликерия Сергеевна, трагически обхватив голову руками, рыдает с причитаниями. Элеонора, ничего не соображая, бежит в ванную комнату, набирает в таз воду и, расплескивая ее по пути, возвращается. Огня уже нет. Обугленная рама зигзагом висит на стене. На обвисшем полотне сгустки перемешанной краски. Спасать больше нечего. Отвратительно пахнет скипидаром. Элеонора ставит таз на пианино, делает несколько шагов назад и, не глядя, бессильно опускается на канапе. Гликерия Сергеевна, рыдая, скрывается в спальне. Долго слышатся ее громкие, неестественно драматические всхлипы. Элеонора измотана. Она не может подняться и, к счастью, проваливается в бездонный сон, уткнувшись носом в ямку между двумя велюровыми подушками.

Зимой самые первые редкие лучи солнца, стремясь набрать силу и скорость для нового короткого дня, быстро проскакивают по окнам домов левой стороны Тверской улицы. И только ближе к закату, полностью обогнув эти дома, на некоторое время проникают в комнаты, выходящие окнами во двор. Поэтому, не привыкшая к яркому утреннему свету, Элеонора внезапно открывает глаза и не может сообразить, почему она лежит на канапе в зале. Не укрытая, в ночной сорочке. Перед ней в лучах солнца сверкает сочными красками замечательный портрет Ласкарата в широкой, мореного дуба, раме. Он сидит в элегантной позе, повернутый лицом к зрителю. Его белые с голубыми прожилками кисти рук также прекрасны. Полный воды таз стоит на пианино возле портрета. Ночные события вспоминаются с мучительными провалами в памяти. Элеонора с трудом встает с канапе, чувствуя утренний озноб и боль в пояснице. Стараясь не глядеть на портрет, уносит таз с водой в ванную. Возвращается на цыпочках и осторожно заглядывает в кабинет. На книжном шкафу, развернутая на комнату, стоит целехонькая голова Ласкарата. Элеонора готова упасть в обморок, но сопение свекрови, доносящееся из спальни, удерживает ее в реальности. Она проходит в спальню. «Либо это сон, либо свекровь за ночь восстановила картину и склеила гипсовую голову», — решает Элеонора, растерянно наблюдая за безмятежно спящей Гликерией Сергеевной. Должно быть, от ее взгляда свекровь просыпается. Резко поднимается на постели прямой спиной. Вместо приветствия сообщает:

— Какой ужас мне приснился! Рассказывать страшно. Будто ты сперва разбила голову Василия, а потом сожгла его портрет! Господи, как я плакала!

У Элеоноры не поворачивается язык сказать, что ей тоже приснился этот сон. Она кисло улыбается и вяло отвечает:

— Какие страсти. Все на своих местах. Пойдите, проверьте. Под утро всякое снится. Нужно еще поспать. Слишком рано.

— Как же рано, коль на улице светло? Чай не лето, — возмущается Гликерия Сергеевна. Долго шарит босыми ногами в поисках тапочек и решительно направляется в кабинет.

Элеонора не способна возвращаться к воспоминаниям о ночных видениях. Еще одна такая ночь, и ее увезут в «Кащенко».

От чего лечится Матвей Евгеньевич Туманов?

От чего лечится Матвей Евгеньевич Туманов? Это, разумеется, врачебная тайна. Никто не знает, давал ли Артем Володин клятву Гиппократа, но пациенты уверены, что могут ему доверять полностью. Уверен в этом и Туманов. Поэтому каждый его приезд в Москву начинается с визита в известный дом. Артемий в свою очередь благосклонен к знаменитостям. Они — основной двигатель его популярности. К тому же, как правило, не самые больные люди на свете. А Туманов и подавно. Матвей Евгеньевич всегда улыбается широкой, открытой улыбкой довольного жизнью человека. Несмотря на свой солидный возраст, он подвижен, артистичен и неутомим. Очень любит одеваться. Вещи носит яркие, но элегантные. В прихожей понтифика он появляется в черном однобортном кашемировом пальто, небрежно повязанном вокруг шеи тонком клетчатом черно-белом шарфе от Кардена и без головного убора. Черные с проседью волосы как нельзя кстати дополняют его наряд. Фрина рада его приходу. Туманов легко устанавливает отношения с людьми и без напряжения поддерживает их в непринужденно-приятельском духе.

— Милая девочка, как я рад вас видеть! — признается он с порога и с удовольствием целует крупные, сильные руки Фрины. — Только с поезда и немедленно к вам. Моя Москва начинается, Фриночка, с ваших волшебных ручек.

Фрина не сопротивляется его целованию. Ей даже приятно. Конечно, плевать ему на ее руки, но говорит красиво. Поэтому сама предлагает:

— Будем дожидаться понтифика или сделаем массаж?

Туманов смотрит на нее с веселой хитринкой:

— А что вы мне посоветуете, милая девочка?