Новые силы
Шрифт:
— Мне кажется, что вас знают, и даже очень хорошо, — сказала она. — Мы не можем пройти двух шагов, чтобы кто-нибудь не зашептал о вас, я всё время слышу это.
Она остановилась.
— Нет, я даже чувствую себя неловко, вот, сейчас опять, — сказала она, смеясь. — Это так непривычно для меня. Пойдёмте лучше на выставку.
Он смеялся от всего сердца, радуясь её словам. Как она была мила, как наивна и безыскусственна! Он сказал:
— Ну, хорошо, пойдёмте! А к тому, что шепчутся, скоро привыкаешь. Боже мой, если люди находят в этом удовольствие, на здоровье! Сам я этого не замечаю, уверяю вас, это меня не трогает.
Впрочем, он должен сказать, что сегодня люди шепчутся не о нём одном, но о ней. Она может поверить ему, все таращатся на неё. Нельзя
Он не намеревался льстить ей, он искренно думал то, что говорил, но всё-таки она как будто ему не поверила.
Они шли к площадке, где уже гремела увертюра к опере Керубини «Водовоз» 15 .
— Вот, по-моему, совершенно излишний шум, — сказал он шутливо.
15
Керубини Луиджи (1760—1842) — французский композитор. Один из создателей жанра «оперы спасения». Его опера «Два дня» (1800) в России шла под названием «Водовоз».
Она засмеялась. Она часто смеялась над его шутками. Этот смех, свежий рот, ямочка на одной щеке, вся её детская манера — всё это приводило его в повышенное настроение, даже её нос, несколько неправильной формы в профиль и довольно большой, вызывал в нём чувство почти влюблённости. Греческие и римские носы вовсе не всегда самые красивые, всё зависит от лица. Привилегированных носов нет.
Он говорил о всевозможных вещах, и время шло незаметно, недаром же он был поэт. Человек тонкого вкуса, талантливый, владеющий изысканной речью, ему ли не суметь заинтересовать собеседника.
Агата слушала его внимательно, он пробовал заставить её засмеяться ещё, заговорил опять о музыке, об опере, которой он не переносил. Всякий раз, что ему случалось бывать в опере, перед ним непременно оказывалась дамская спина с резко выдающимися краями корсета. И вот он осуждён смотреть на эту спину целых три-четыре акта. А потом самая опера! Духовые инструменты над самым ухом и певцы, изо всех сил старающиеся перекричать их! Сначала выходит один, кривляется, проделывает какие-то особенные жесты и поёт, потом является второй, который тоже не желает отставать и делает то же самое, наконец, третий, четвёртый, мужчины и женщины, длинные процессии, армии, и все поют вопросы и ответы, машут руками и вращают глазами и поют. Разве это не правда? Под музыку плачут, рыдают, скрежещут зубами, чихают, падают в обморок, всё под музыку, а всем этим заправляет капельмейстер, с палочкой из слоновой кости в руках. Да, она смеётся, но так оно и есть на самом деле. Потом капельмейстер вдруг пугается адского шума, который сам же он вызвал, и машет палочкой в знак того, что сейчас начнётся что-то другое. Затем появляется хор. Это хорошо, с хором можно примириться, он не надрывает сердца. Но вдруг посреди хора является личность, которая опять всё расстраивает, — это принц, у него соло, а когда у принца соло, то хор, конечно, должен молчать из приличия, не правда ли? И вот, представьте себе этого более или менее толстого человека, который становится среди хора и начинает вопить и жестикулировать. Чувствуешь, как тобой овладевает бешенство, хочется крикнуть ему, чтобы он замолчал, он помешал тем, которые хотели спеть нам немножко хору...
Иргенс был доволен этой тирадой, он достиг того, чего хотел. Агата, не переставая, смеялась от удовольствия. Как он умел всё изобразить, всему придать краски и жизнь!
Наконец они пришли на выставку, осмотрели её, разговаривая о картинах, постепенно обходя залы. Агата спрашивала, и он отвечал ей. Иргенс знал всё и всех, и даже рассказывал анекдоты о художниках, выставивших картины. Здесь тоже они поминутно встречали любопытных, которые, вытянув головы, смотрели им вслед и шептались. Иргенс же не смотрел ни направо, ни налево, ему было совершенно безразлично, что он возбуждает внимание. Только раза два он кому-то поклонился.
Когда,
Выйдя на улицу, Иргенс сказал:
— Не знаю... Ведь вам ещё не пора домой?
— Нет, — ответила она, — уже пора.
Он стал просить её остаться и погулять ещё немного, но Агата улыбалась, благодарила и настаивала на том, что ей нужно домой. Ничто не помогало, она была непоколебима, и ему пришлось уступить. Но, не правда ли, они могут ещё повторить эту прогулку через некоторое время? Остались ведь ещё музеи, картинные галереи, которых она не видела, а он будет так счастлив, если она позволит ему быть её чичероне 16 . И на это она улыбнулась и поблагодарила.
16
Чичероне (итал. Cicerone от латин. Cicero — Цицерон) — проводник, дающий объяснения туристам при осмотре достопримечательностей.
— Я любуюсь вашей походкой, — сказал он. — Мне кажется, я никогда не видал ничего более совершенного.
Она покраснела и быстро взглянула на него.
— Ну, это вы, конечно, говорите не серьёзно, — возразила она с сомнением. — Это у меня-то, всю жизнь проведшей в лесу!
— Можете мне верить или нет, как хотите... Да и вообще вы какая-то особенная, фрёкен Люнум, в вас есть какая-то чарующая своеобразность, я не могу подобрать слова, которое определило бы вас. Знаете ли, что вы мне напоминаете? Это представление весь день не покидает меня. Вы напоминаете мне первую песнь птички, первые нежные весенние звуки. Вы ведь испытывали этот трепет, который охватывает сердце, когда снег тает, и снова видишь солнце и перелётных птиц? Но в вас есть и ещё что-то, Боже, помоги мне, не могу найти слова, а ещё считаюсь, по печальному стечению обстоятельств, поэтом!
— Ну, никогда не слыхала ничего подобного! — воскликнула она и засмеялась. — И я похожа на всё это? Я была бы очень рада, это очень красиво. Вот только действительно ли похожа?
— Вы явились сюда словно с голубых гор, вы вся — улыбка, — продолжал он. — Поэтому определение должно давать понятие и о чём-то диком, об аромате диких трав, что ли. Нет, не знаю, не выходит.
Они дошли до дому. Оба остановились и протянули друг другу руки.
— Ну, благодарю вас, — сказала она. — Большое, большое спасибо. Вы разве не зайдёте? Оле, наверное, дома.
— Нет... Послушайте, фрёкен, я приду за вами при первой возможности и вытащу вас в какой-нибудь музей, хорошо?
— Да, — ответила она, — вы очень любезны. Но я должна раньше спросить... Благодарю вас за то, что вы проводили меня.
Она вошла в дом.
III
Иргенс пошёл вверх по улице. Куда бы ему теперь, собственно, направиться? Он мог бы, конечно, пойти в Тиволи, но было ещё рано, даже слишком рано, надо сначала как-нибудь убить ещё целый час. Он потрогал карман, конверт с деньгами при нём, можно зайти в «Гранд».
Но не успел он переступить порог ресторана, как его окликнул журналист Грегерсен, литератор из «Новостей». Человек этот был совершенно безразличен Иргенсу, ему не хотелось сближаться с ним ради того только, чтобы тот помещал о нём заметки через более или менее короткие промежутки времени. Вот уже два дня подряд, как появляются заметки о поездке Паульсберга на водопад Хенефос: один день о том, как Паульсберг туда поехал, другой, что он оттуда вернулся. С обычным своим доброжелательством, Грегерсен сочинил две прямо таки замечательных заметки об этом путешествии. И как только этот человек может находить удовольствие в подобной деятельности! Говорили, что у него ещё огромный запас неиспользованных сил, и он проявит их в один прекрасный день, — что же, прекрасно; довлеет дневи злоба его, и Иргенс не любил бывать в его обществе.