Новые стихотворения

Рильке Райнер Мария

XXV

Но о тебе, хочу, о той, которую знал я словно чужой, с неизвестным названьем цветок, раз еще вспомнить, чтоб знали, что им показал я ту, без которой ни петь я, ни плакать не мог. Было сначала как танец: замерло робкое тело, словно замешкалась в мраморе юность твоя. А потом пролилась в тебя музыка вдруг, и запела, и переполнила сердца края. А болезнь подступала. Ложилась настойчивой тенью темная кровь и, чтоб отвести подозренья, вдруг обращалась невинным цветеньем весны. И, темнея, срываясь, играла совсем по-земному. А потом подошла к беззащитно открытому дому и постучалась среди гробовой тишины. (А. Карельский)

XXVI

Ты,

о божественный, ты чье бессмертно звучало, как истязал тебя рой отринутых, дерзких менад! Ты, о дивный, их вопль заглушил, и стройным началом в буйной толпе прозвучал твой созидательный лад. И ни одна не посмела главы или лиры коснуться, и смертоносные камни легчайшими стали, как пух. Яростно мчались к тебе, но вот ручейком они льются, и обретают они полубожественный слух. Был ты убит, наконец, этим мстительным роем, песня звучала по-прежнему в сердце скалы или льва, птицы, оливы. Мы звук ее всюду откроем. Боже усопший! О, как бесконечен твой след! Был ты растерзан враждой, и послушная лира мертва. С этой поры мы — бессмертной природы уста или свет. (Г. Ратгауз)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XII

О, полюби перемену! О, пусть вдохновит тебя пламя, где исчезает предмет и, обновляясь, поет… Сам созидающий дух, богатый земными дарами, любит в стремлении жизни лишь роковой поворот. Все, что замедлило бег, навеки становится косным. Пусть сокровенно оно, бестревожным себя оно мнит. О, погоди: грозящее сменится вновь смертоносным. Горе: невидимый молот гремит! Тех, кто прольется ручьем, с отрадой признает познанье, и оно их ведет, радуясь зримо и явно, в область творенья, начала которой открылись в конце. Каждый счастливый удел — дитя или внук расставанья, так изумившего всех. И превращенная Дафна, ставшая лавром, хочет узнать тебя в новом лице. (Г. Ратгауз)

XXIX

Тихий друг пространств, ты ведать волен: полнит мир твоих дыханий дрожь. Ты на круче мрачных колоколен прозвони к вечере. И поймешь: мощной силой вдруг зацвел твой ропот. Обновись в движении сквозном. В чем, скажи, твой неутешный опыт? Пить не сладко? Будь же сам вином. Эта ночь волшебно вдохновит слух и зренье, и в нежданной встрече новым смыслом чувства зацветут. Был ли ты природою забыт? Благостной земле шепни: «Я — вечен». Быстрой влаге вымолви: «Я — тут». (Г. Ратгауз)

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ,

НЕ ВОШЕДШИХ В СБОРНИКИ

[Песня Абелоны]

Ты, о которой я плачу во сне на бедной постели. Ты, чье имя уснуло во мне, как в колыбели. Ты, что припомнив меня в поздний час, не спишь, быть может, — не именуй это чудо, что нас всегда тревожит, пока мы живы! Ты на влюбленных взгляни, но не слушай, что скажут они: слова их лживы. Ради тебя я один. Тебя запомнил одну я. Ты, как прибой, подступаешь, тихо волнуя шумом и шелестом пен. Многих я обнимал и многих утратил давно я. Ты рождаешься вновь, ты навечно со мною. Я не коснулся тебя, но взял тебя в плен. (Г. Ратгауз)

Зимние стансы

Теперь обречены мы дни за днями спасаться от мороза в тесной шкуре, всегда настороже, чтобы над нами не взяли верх разгневанные бури. В ночи мерцает лампы кроткой пламя, и веришь свету ты, глаза прищуря. Утешься: там, под снеговым покровом уже растет стремленье к чувствам новым. Ты насладился ли минувшим летом цветеньем роз? Припомни блеск былого: часы отдохновенья пред рассветом, шаги среди молчания лесного. Уйди в себя, зови веселье снова, встряхнись — источник радости лишь в этом. И ты поймешь: веселье не пропало. Будь радостен, и все начни сначала. Припомни крыльев голубя сверканье, круженье в облаках, тревожный клик, — все мимолетное, — благоуханье цветка, предчувствие в закатный миг. Божественным увидит мирозданье тот, кто в творенье божества возник. Кто внутренне сумел постичь природу, тот

отдал ей сполна свою свободу. Тот отдал ей себя всего без меры и без надежды ощутить иное. Тот отдал ей себя всего без меры, без мысли, что утратил остальное. Тот отдал ей себя всего без меры, и в вихре чувств, не мысля о покое, он поражен, что сердце охватила трепещущая, радостная сила. (Е. Витковский)

Жалоба

Сердце, кто услышит твой плач? Все пустыннее путь означился твой среди загадочных людей. И напрасен он, ибо путь твой прям, прям в грядущее путь, в запретное. Прежде плакало ты. Но это падала ягода радости незрелая. Ныне сломано дерево радости, ломит буря мое неспешное дерево радости. Как им гордилась невидимая земля моя, и слетались к нему ангелы невидимые. (Г. Ратгауз)

* * *

«Гибель тому суждена, кто познал их».

(«Папирус Приссе». Из изречений Птаготепа. Рукопись около 2000 г. до н. э.).

«Гибель тому суждена, кто познал их». Гибель от лепестков несказанного смеха. Гибель от этих легких касаний. Гибель от женщин. Да воспоет смертоносных юноша, когда они гордою поступью входят в сердце его. Да воспоют их цветущие губы его: их, недоступных. О, как они далеки! Высоко над вершинами его любви они выступают и льют преображенную сладостно ночь в пустынный дол его рук. Шумит ветер их появленья в листве его тела. Сияя, к ним стремятся его ручьи. Но муж да промолчит, потрясенный. Он, проблуждавший в ночном бездорожьи, в горах любви своей, да промолчит. Так молчит мореход поседелый, но незабытые страхи играют в груди, как в содрогнувшейся клетке. (Г. Ратгауз)

* * *

Любой предмет взывает: «Вникни, чувствуй!» Любая тропка молит: «Сохрани!» День, прожитый без славы и искусства, вернут, как счастье, будущие дни. Кто вычислит итог? Кто отделит нас от годов, чья поступь отзвучала? Что мы узнали с самого начала? То, что предмет с другим предметом слит? Что мы — природы безучастной жар? О, дом, о, свет вечерний, луг покатый! К лицу поднявши этот дар богатый, мы и самих себя приносим в дар. Единое— и внутримировое пространство все связует. И во мне летают птицы. К дальней вышине хочу подняться, — и шумлю листвою. Да, я заботлив, и во мне — мой дом. Я жду охраны — и я сам хранитель. Прекрасный мир, моих волнений зритель, рыдает дивно на плече моем. (Г. Ратгауз)

Гёльдерлину

Помедлить, даже любуясь любимым, нам не дано. Дух от известных образов вдруг стремится к безвестным. Моря ждут только в вечности нас. А здесь только обрывы. От чувств знакомых нас, под обрыв, к незнакомым все дальше влечет. Только тебе, о Державный, тебе, Заклинатель, являлась жизнь как целостный образ. В речи твоей замыкалась строка, как судьба; смерть открывалась в нежном созвучьи, и ты проникал в нее, но немедля бог-предводитель тебя властной рукой исторгал. О, изменчивый дух, душа перемен! Как реки и горы, зноем стиха согреты, в нем уместились. Просторно даже в сжатом сравненьи им, соучастникам. Ты же мимо плывешь, как месяц. Внизу то светлей, то темнее в страхе священном мерцает твоя ночная природа. Ты ее пел, прощаясь. О, кто бы другой мог бы ее так возвышенно славить, так бескорыстно снова вернуть божествам ее. Ты же, счет потерявши годам, зачинал со счастьем безмерным игры священные, словно оно, это счастье, было ничьим, и дремало в мягкой траве, и юные боги его не желали. О, повинуясь всевышним, возвел ты послушно камень на камень, и зданье стояло. Но рушилось зданье, — ты не смущался. Что же и ты, о Вечный, не исцелил нас от недоверья к земному? Разве на опытах первых мы не могли бы чувствам учиться для новых путей в грядущем пространстве? (Г. Ратгауз)