Новые стихотворения

Рильке Райнер Мария

Элегия десятая

Чтобы однажды я, на исходе жестокого знанья, славу запел и осанну ангелам благосклонным. Чтоб ни один из звонких и грозных молотов сердца не отказал вдруг, коснувшись робких и скромных или плачущих струн. Чтобы лик мой омытый вспыхнул нетленней; чтоб чистыми был он слезами залит. О как тогда рад я вам буду, ночи горькие. Что же я раньше пред вами, безутешные сестры, не преклонял колен; простоволосые, что ж я раньше-то в вас не укрылся. Ах мы, растратчики горя, Видим все наперед и смотрим в печальные дали, ждем — может, кончится. А ведь оно, ведь оно — наша листва неопавшая, вечная темная крона, нашего года время одно— а не просто время, — пространство наше, пристанище, почва и корень. Правда, как чужды для нас переулки города скорби, где тишиною прикинулись скрежет и грохот, где, отлитые из пустоты, вздыбились монументы: толп позлащенный гам и спесивая бронзовость статуй. О, как бесследно смёл бы ангел их площадь, где — утешенья символ — стоит

с иголочки церковь: вечно чиста, пуста и закрыта, как почта в субботу. А вокруг бушуют прибоем утехи базара: вон — качели свободы! вон — скоморохи успеха! И затейливый тир, где насурьмлённое счастье целями мельтешит и рассыпается жестью, если удачлив стрелок. И бредет он, хмелея, дальше — от успеха к смеху; и манят, зовут балаганы, бьют в барабаны, трещат. А только для взрослых есть развлеченье особое — как размножаются деньги; не для потехи, нет, — по науке! Чресла металла, всё, весь процесс, без прикрас — и как поучительно всё, как плодотворно… …Но сразу, о сразу за этим — за последней планкой забора с плакатом «Бессмертно» — за рекламой горького этого пива, что пьющим кажется сладким на вкус, коль зрелища есть на закуску… — за последнею планкой, прямо за ней — оно. Дети играют, безмолвны объятья влюбленных — в стороне от дорог, на скудных лугах, — и вольготно псам. Что тебя, юноша, дальше влечет? Не влюблён ли в жалобу юную?.. Дальше, за ней, по лугам. А она: — О, еще далеко. Вон там мы живем… — За нею, дальше. Как его трогает поступь ее! А плечи, а шея… Будто царского рода она. Но вот он отстал, отвернулся, только махнул рукой… Зачем ему? Жалоба только. Из умерших лишь самые юные, те, кто еще пребывает в самом преддверии вечности — в спокойствии отвыканья, — преданно следуют ей. Девушек терпеливо ждет она, ласкова с ними. Смущенно покажет, что на ней есть; жемчуга страданий, терпенья легкий покров. — А юношей сопровождает молча. Но на их земле, там, в долине, одна из жалоб — тех, что постарше, — приветит его. Расскажет: — Славен был род наш однажды, древен. Отцы промышляли рудным делом в горах. И поныне порою у людей ты встретишь граненый осколок пра-скорби или гнева остылый шлак — наследье угаснувших лав. Это всё оттуда. Наш род был богат. — И неспешно ведет его по стране необъятной жалоб, говорит: — Вот колонны храмов, а вот руины тех крепостей, откуда страной управляли наши цари. Вот взметнулись до неба сосны слез, вот поляны скорби в цвету (что живым знакома лишь по нежным и легким листьям), там вон кони печали пасутся в лугах, — а порою птица взлетит и стелется низко над ними, и далёко в пространстве очерчен горестный клич. А ввечеру ведет его к давним гробницам древней династии жалоб, к прорицателям их и сивиллам. Ночь же сойдет — замедляют шаг они; вскоре месяц восходит и неусыпным надгробьем над землею царит, будто брат того, что над Нилом, — величавого сфинкса; молчанья и тайны символ. И они главе дивятся венчанной, навеки человечества лик положившей на чашу звездных весов. Как вобрать это все взгляду, от ранней смерти захмелевшему? Неотрывно смотрит — и, гляди, взлетела в испуге сова и щеки его, по-неземному округлой, коснулась медленным росчерком реющих крыл, и начертала для нового слуха — слуха Аида — на развороте белой страницы неописуемый абрис. Выше глядят, на звезды. Новые. Звезды страданья. Жалоба их называет: — Видишь, там вон? То — Всадник. Вон Посох. Яркое то созвездье — Корона плодов. А к полюсу дальше — там Колыбель, Дорога, Книга пламени, Кукла, Окно. В южном же небе чистым и ясным блеском, как на господней ладони, сверкает «М» — Материнский венец… Но загробному гостю пора, и старшая жалоба молча доведет его до ущелья, где в сиянье луны искрится радости ключ. Она его называет благоговейно, говорит: — А к людям он придет полноводным потоком.— Постоят у подножья скалы. И она его, плача, обнимет. Одинокий, уходит он в горы пра-скорби. И даже звука шагов не вернет его смолкнувший жребий. Но пробуди они в нас, изначально мертвые, притчу, — может, они нам покажут лещину в веселых сережках, склоненных, или скажут о дожде, что падет на темную землю весною.— И мы, что мечтаем о счастье возвышенья, вдруг прослезимся, ошеломленные счастьем, что к нам нисходит. (А. Карельский)

ИЗ КНИГИ «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

О, дерево! Восстань до поднебесья! Цвети, послушный слух! Орфей поет. И все умолкло. Но в молчаньи песне был предназначен праздник и полет. Прозрачным стал весь лес. К певцу теснились и зверь из нор, и жители берлог Уже не хищный умысел их влек, и не в молчаньи звери затаились, — они внимали. Низкий рев и рык смирился в их сердцах. Там, где недавно, как гость незваный, оробел бы звук, — в любой норе, убежище от вьюг, где тьма и жадность властвовали явно, — ты песне храм невиданный воздвиг. (Г. Ратгауз)

II

Как девочка почти… Ее принес союз счастливый лиры и напева. Она пришла, веснянка, королева, и полонила слух мой, и из роз постель постлала в нем. И сном ее стал весь наш мир, и я, плененный, слушал и леса шум, и луга забытье, и собственную замершую душу. О звонкий бог, как ты сумел найти таких гармоний звуки, что проснуться она не жаждет? Встала, чтоб почить. А смерть ее? Дано ль нам уловить мотив последний этот? — Струны рвутся… Она уходит… Девочка почти… (А. Карельский)

III

Конечно, если — бог. Но если он лишь смертный у порога узкой лиры? Как в сердце, где расколот образ мира, воздвигнуть храм свой может Аполлон? Ты учишь петь. Но что нам твой урок, нам, вечно страждущим и недовольным? Петь — значит просто быть. Легко и вольно лишь ты поешь. Но ты на то и бог. А мы? Как намзапеть? Когда мы суть? О юноша, любить — как это мало. Хоть жжет напев уста тебе — забудь, что ты запел. Проходит все на свете. Для песни только бог один — начало. Она — молитва. И порыв. И ветер. (А. Карельский)

V

Не воздвигай надгробья. Только роза да славит каждый год его опять. Да, он — Орфей. Его метаморфоза жива в природе. И не надо знать иных имен. Восславим постоянство. Певца зовут Орфеем. В свой черед и он умрет, но алое убранство осенней розы он переживет. О, знали б вы, как безысходна смерть! Орфею страшно уходить из мира. Но слово превзошло земную твердь. Он — в той стране, куда заказан путь. Ему не бременит ладони лира. Он поспешил все путы разомкнуть. (Г. Ратгауз)

VII

Да, чтобы славить! Он призван восславить, гимном восстать из молчанья камней. Сердцем своим преходящим заставить соки в божественном вспыхнуть вине. Страшен ли тлен ему, бури ли грозны, если вселится в него божество? Все станет лозой, все станет гроздью под ослепительным солнцем его. Что ему прах королей, что почили в склепах, давно плесневеющих, или непостоянство ревнивых богов? Вот он стоит, неумолкнувший вестник, прямо в воротах у мертвых и песни им протянул, как пригоршни плодов. (А. Карельский)

VIII

Только тем устам, что могут славить, сетовать пристало. Лишь тогда жалоба остаться с нами вправе и следить, чтоб каждая беда сохраняла ясность у подножья скал, на чьих вершинах — алтари… Как она сестер своих моложе — ты на плечи только посмотри! Радость — знает, Скорбь во всем винится, только Жалоба, как ученица, повторяет наизусть утраты. А потом, очнувшись вдруг от дум, голос наш поднимет виновато и протянет небу, как звезду. (А. Карельский)

IX

С лирою звучной во мглу шедший, спокоен, вечности светлой хвалу воздать достоин. С мертвыми ведавший вкус летейского мака, шепот постигнувший муз, тайну их знака… Пусть отраженье мелькнет и зыблется в призме. Образ храни и воспрянь. Там, где кончается грань смерти и жизни, голос блаженный поет. (Г. Ратгауз)

XIX

Облики мира, как облака, тихо уплыли. Все, что вершится, уводит века в древние были. Но над теченьем и сменой начал громче и шире нам изначальный напев твой звучал, бога игра на лире. Тайна любви велика, боль неподвластна нам, и смерть, как далекий храм, для всех заповедна. Но песня — легка и летит сквозь века светло и победно. (Г. Ратгауз)

XX

Преподал тварям ты слух в тишине. Господь, прими же в дар от меня воспоминание о весне. Вечер в России. Топот коня. Скакал жеребец в ночную тьму, волоча за собою кол. К себе — на луга, во тьму — одному! Ветер гриву ему расплел, к разгоряченной шее приник, врастая в этот галоп. Как бился в конских жилах родник! Даль — прямо в лоб! Он пел и он слушал. Сказаний твоих круг в немзамкнулся. Мой дар — мой стих. (В. Микушевич)