Новые стихотворения

Рильке Райнер Мария

Воспоминание

Ты ждешь, что одно мгновенье безмерно жизнь удлинит, разбудит в камне движенье, свяжет тонкие звенья, глубины твои отворит. Книги в шкафах стеклянных, золото их в пыли, ты грезишь о прошлых странах, о лицах, словах, обманах женщин, что вдаль отошли. И вдруг осеняет, что это в прошлом. И пред тобой, как судьба, давно забытого лета виденье, страх и мольба. (В. Куприянов)

Осень

Листва на землю падает, летит, точь-в-точь на небе время листопада, так падает, ропща среди распада; и падает из звездного каскада отяжелевшая земля, как в скит. Мы падаем. И строчки на листы. Не узнаю тебя среди смещенья. И все же некто есть, кто все паденья веками держит бережно в горсти. (В.

Летучий)

Предчувствие

Я с напряженностью флага вдаль устремляюсь. Влага бури дальней мне внятна, и я с этой бурей сливаюсь, в то время, как все, что внизу, дремлет, не веря: двери мягки в движеньях, в каминах ровное тленье, окна не дребезжат, и пыль еще тяжела. Но я уже ведаю бурю, во мне, как на море, мгла. И я растворяюсь, как бездна, и падаю в свой поток, и на гребне своей волны вижу, что одинок в огромной буре. (В. Куприянов)

Вечер в Скопе

Парк высоко. И словно бы из дома я выхожу, дорогу узнаю в просторный вечер, в распростертый ветер. Вдоль облака иду и водоема, и мельницы, плывущей на краю небес, среди которых я сегодня не более, как вещь в руке господней, быть может, наименьшая. Взгляни, — все это разве небеса одни? В разливах зыбких белизны и черни блаженная всплывает синева, а поверху, приметное едва, почти неразличимое свеченье огня закатного, чудесный строй, что держится и движется собой, творящий в непонятном распорядке фигуры странные, крыла и складки, и, наконец, врата, в такой дали, какую птицы знать одни могли. (В. Полетаев)

Благовещение

Слова ангела

Ты к господу не ближе нас, он ото всех далек. Но лишь тебя в чудесный час благословляет бог: ведь так ни у одной из жен не светятся персты. Я — день, я — влагой напоен, но древо только ты. Я утомлен, путь долог мой, прости, не я сказал, что Тот, кто в ризе золотой, как солнце, восседал, послал тебе, мечтающей, виденье с высоты: смотри: я — возвещающий, но древо только ты. Развернуты мои крыла над кровлею жилья; так одинока не была ты никогда — ведь я чуть виден в комнате твоей, мои слова просты: я — дуновенье меж ветвей, но древо только ты. Все ангелы в волнении летят по небесам; великое смятение и ликованье там. Быть может, скорбь средь суеты в судьбу твою войдет, — для этого созрела ты, и ты несешь свой плод. Ты вход, великий и святой, твой день определен. Мой голос, будто шум лесной, в тебе исчез, окончив твой тысяча первый сон. Иду. Так упоителен напев твоей мечты. Бог ждет; он ослепителен… Но древо только ты. (Е. Витковский)

Три волхва

Легенда

В «раю, где ветер и песок, господь явился нам; так жатвы наступает срок налившимся хлебам, — и чудо было: там велел идти в дорогу бог звезде и трем волхвам. И с трех сторон в пути сойдясь, на небо посмотрев, так с трех сторон пошли, смирясь, и справа князь, и слева князь в далекий тихий хлев. Но что с дарами их влекло в убогий Вифлеем? Сияло всадника чело, и было бархатным седло, и драгоценным — шлем. Был правый, словно фараон, богат, и левый был озолочен, осеребрен, — и блеск, и звон со всех сторон, — и возжигал куренья он в сосуде, что под небосклон душистый дым струил. С улыбкой вещая звезда вела вперед князей и, над Марией встав, тогда сказала тайно ей: Смотри, вот всадники пришли, которых я вела, — цари языческой земли — их ноша тяжела, — из тьмы дары они несли, но ты не бойся зла. У них двенадцать дочерей и только сына нет, — одна молитва у царей: для тронов их, для их очей твой сын — надежды свет. Но верь и жди других дорог, твой сын в язычниках княжить не будет, знает бог. Запомни, путь далек. Цари пришли тебе служить, меж тем их царства, может быть, лежат у чьих-то ног. От бычьих морд идет тепло, и царь в хлеву согрет, но власти время истекло, и крова больше нет. Улыбкой кроткой озари заблудших пришлецов, пусть взглянут на дитя цари, сними с него покров. Смотри, у входа грудами лежат, ясней слезы, рубины с изумрудами и капли бирюзы. (Е. Витковский)

Цари

I

То были дни, когда в огне и дыме сходились горы; водами живыми река гремела, в берега бия, — два странника призвали божье имя, и, хворость одолевши, перед ними встал богатырь из Мурома, Илья. Состарились родители, дотоле от пней и камня расчищая луг, — но взрослый сын воспрянул, вышел в поле и в борозду вогнал тяжелый плуг. Он вырывал деревья, что грознее бойцов стояли твердо сотни лет, и тяжесть поднимал, смеясь над нею, и корни извивались, точно змеи, впервые видящие свет. Испив росы, отцовская кобыла по-богатырски сделалась крепка и звонким ржаньем словно говорила, что радуется мощи седока, — постигли оба: сказочная сила зовет их, и дорога нелегка. И скачут… может быть, тысячелетье. Кто время сосчитать хоть раз сумел — (а сколько лет он сиднем просидел?), где колдовство — не различить на свете. Природой меры миру не дано, тысячелетьям нет числа… Пойдут вперед те, кто дремал давно в краю, где сумерки и мгла.

II

Еще повсюду стерегли драконы волшебные леса, дыша огнем, но дети подрастали день за днем, но шли, благословившись у иконы, мужи на битву с хищным Соловьем- Разбойником, как дикий зверь, опасным, который свил на девяти дубах себе гнездо и свистом громогласным, как светопреставление, ужасным, ночь напролет в округе сеял страх; весенний мрак, неведомое чудо — немыслимей, ужаснее всего; ничто не угрожает ниоткуда, но все вокруг — обман и колдовство, — так шли мужи, пути не разбирая, всем телом содрогаясь меж теней, за шагом шаг в глухую тьму ступая и, словно челн, захлебываясь в ней. И лишь сильнейшие остались живы, встречая дикий свист, без перерыва из этой глотки, как из-под земли, несущийся, но все же шли и шли они в леса, взрослея понемногу, одолевая робость и тревогу, — и так со многим справиться смогли их руки крепкие. И дни настали, когда они, бесстрашные, вставали и стены возводили в твердой вере. И, наконец, из чащи вышли звери, покинув ненавистные берлоги, и двинулись, куда вели дороги, устало рыская от двери к двери, — пристыжены, бессильны и убоги, — чтоб тихо лечь собратьям старшим в ноги.

III

Его слуги кормились ночью и днем мешаниной невнятных слухов, — слухи были о нем, и только о нем. Перед ним холопы валились ничком. Женщины, кидая тревожные взгляды, сговаривались в покоях своих, а он в потемках подслушивал их, и служанки шептали ему про яды. Ни ларя у стены, ни лавки, ни скрыни, и убийцы, прячась в монашьей личине, справляли кровавое торжество. И ничто не защищало его, кроме взгляда, кроме шагов украдкой в тишине по лестнице шаткой, кроме гладкой стали жезла. Ничего, кроме рясы, что плечи жгла, (и озноб сквозь нее, словно когтями, исходя от сводов, впивался в монаха), ничего, что было бы призвано им, ничего, кроме страха днями, ночами, ничего, кроме все охватившего страха, что гнал его вдоль этих гонимых, вдоль этих темных и недвижимых и, быть может, виновных лиц. Любого, кто мешкал рухнуть ниц, он убийцей считал, и, озлоблен и мрачен, рвал одежды на нем своею рукой, а затем, у окна забывшись, с тоской думал: Кто и зачем это нынче схвачен? Кто я такой? Кто он такой?

IV

Вот час, когда в тщеславном ослепленьи держава смотрит в зеркала свои. Последний отпрыск царственной семьи, монарх безвольный, грезит в забытьи, ждет почестей на троне; и в смятеньи откинувшись и уронивши длани дрожащие на пурпурные ткани, один в неверном бытии. Вокруг него склоняются бояре, одетые в сверкающие латы, — царь словно обречен жестокой каре князей, что нетерпением объяты. Подобострастия полны палаты. Все помнят о почившем государе, который часто, буйствуя в угаре безумия, их бил о камни лбом. И думы думают они о том, что старый государь, садясь на трон, плотней поблекший бархат подминал. Был мрачной мерой власти он, и из бояр никто не замечая, что алые подушки закрывал наряд тяжелый, золотом горя. И думают, что мантия царя померкнет на преемнике больном. Хотя пылают факелы, но даже жемчужины не светятся огнем, что в семь рядов на шее, словно стража; и оторочка из рубинов та же — светилась, как вино, — теперь, на нем черна, как сажа… Память их не спит. Они тесней толпятся возле трона, но все бледнее царская корона безвольного монарха, — свысока на них глядит он грустно и смущенно; все ближе, раболепнее поклоны, и мнится — в зале слышен звон клинка.