Новые стихотворения

Рильке Райнер Мария

* * *

Вынесен на вершины сердца. Взгляни, как ничтожна там, у подножья: последняя горсточка слов, а выше — еле заметны тоже — последних чувств огоньки. Различил их? Вынесен на вершины сердца. Одни только камни у тебя под руками. Конечно, что-то цветет и здесь; над немым обрывом — робкое пенье невинных в неведенье трав. Ну, а тот, кто ведал? Ах, что успел лишь начать — и умолк, вынесен на вершины сердца. Есть еще звери, правда; не зная сомнений, бродят они окрест, обитатели горных пещер. Здесь они дома. И бесстрашная птица, что кружит над холодным и чистым отреченьем высот. — Но ты, бесприютный, здесь, на вершинах сердца… (А. Карельский)

* * *

Снова и снова, хотя страна любви нам знакома, — помним мы жалобный звук имен на кладбище тихом и молчаливо-грозную пропасть, в которую прежде многие рухнули, — снова вдвоем мы выходим из дома, и под могучим деревом ляжем мы снова рядом с цветами, напротив громадного неба. (Г.

Ратгауз)

Ода Белльману

Пой Белльман! Я не видел никогда, как дремлет лето на мужской ладони. Как зиждут архитравы на колонне, — ты на плечах выносишь без труда всю радость. Эта ноша — нелегка: мы, Белльман, — не подобье мотылька, я это признаю, не споря. И счастья полнота и тягость горя имеют вес. Побольше жизни, Белльман, дай сполна всем насладиться, что нам жизнь дарила: тащи фазана, тыкву, кабана, и прикажи, о царственный кутила, чтобы звезда в беседку к нам светила, и чтобы хмеля буйственная сила играла в пене дивного вина. А Инга, Белльман? Славный куш сорву, ручаюсь я, мой пыл соседка чует, благоухает, манит и волнует. Так теплый ветер гладит мураву. Ночь близится, она меня целует. Да, Белльман, я живу! Вон кашляет приятель. Ну, и что ж? Послушаем. Забавная трещотка! Подумаешь, чахотка! Мы любим жизнь, и нас не припугнешь. Умрет? Ну, что же, ведь и я умру. Он долго жизни вешался на шею, бесстыдница прильнет к его бедру и ляжет с ним. Мы тоже ляжем с нею все — чередом, и это все — к добру! И слово «смерть» — исправь. Но пусть медлительно звучат гавоты, мы празднуем прощанье. Белльман, ноты, как звездный ковш, перед глазами ставь. Мы беспечально сходим в мир дремоты, чтобы прославить явь! (Г. Ратгауз)

Кувшин слез

Старшим братьям моим доверили многое люди. Вина и масло хранит сводчатая пустота. В самом малом сосуде, в самом стройном сосуде копятся слезы: слезам я подставляю уста. Пусть густеет вино и масло становится чище. Что же слезы мои? Будут копиться и впредь. Слезы меня ослепят, источат стенки жилища. Стану хрупок и сух, чтобы потом опустеть. (Г. Ратгауз)

* * *

Целый мир в лице моей любимой — был и вот внезапно расплескался: мир вовне, мир больше необъятен. Что же я не пил, подняв, как чашу, милый лик, прекрасным миром полный, мир, что уст моих почти касался? Ах, я пил. Я пил неудержимо. Но и я был переполнен миром, и мой мир через меня пролился. (В. Куприянов)

Ночное небо и звездопад

Сверх меры мир в пространстве небосвода, запасы света в дальних закромах. Как странно нам величие исхода, но как близки прощание и страх! Звезда упала. На устах у всех за нею вслед желанье просияло: что истекло и что нашло начало? Кто провинился? Чей искуплен грех? (В. Куприянов)

Антистрофы

О, женщины, вы чередою скорбной меж нас идете, не счастливее нас, но все же нам даруя блаженство, словно блаженные. Отчего, чуть появился любимый, вы так богаты грядущим? Клад его нерасточим. Даже знающий даль до неподвижной звезды изумляется, видя впервые сферу вашего сердца. Как вы в толпе сберегли его? Вы — кладезь истоков и ночи. Неужели именно вас в далеком детстве старший брат — грубиян в школьном толкал коридоре? Вы неизменны. Мы еще в детстве увечили души свои, вы были, как хлеб причащенья. Отголосок детства не умолкал в вас. Внезапно вы восставали, как господом вмиг завершенное чудо. Мы — как обломок горы, как острый свежий осколок камня, искусной рукой счастливо подчас отграненный, мы — как каменный град, сурово примявший цветы. Цветы подземельной державы, любимые всеми корнями, вы — Эвридикины сестры, в священный миг поворота вслед за супругом своим. В вечном раздоре с собой, мы любим раздор, который рождает новый раздор. Мы словно меч в изголовье спящего гнева. Вы — почти нам охрана, когда все отступились. Тенистым деревом сна мысль о вас осеняет всех одиноких. (Г. Ратгауз)

* * *

Жизни пути… Пеший путь обернулся полетом к вершинам. Вот этот взлет над медлительным краем возник. Мы еще плачем над нашим разбитым кувшином, но уже в праздной ладони трепещет родник. Тихо я пью из ладони, из родственной чаши. В линиях этих судьба все мои тайны свела. Знает судьба, что поступки оплачены наши. И оттого вода, меня отражая, светла. Прячу сиянье мое в послушные руки, но моя черная тень ускорила бег. Я, легковерная, с нею прощаюсь без муки и к земле припадаю навек. (Г. Ратгауз)

Элегия

Марине Цветаевой-Эфрон

О растворенье в мирах, Марина, падучие звезды! Мы ничего не умножим, куда б ни упали, какой бы новой звездой! В мирозданье давно уж подсчитан итог. Но и уменьшить не может уход наш священную цифру: вспыхни, пади, — все равно ты вернешься в начало начал. Стало быть, всё — лишь игра, повторенье, вращенье по кругу, лишь суета, безымянность, бездомность, мираж? Волны, Марина, мы море! Звезды, Марина, мы небо! Тысячу раз мы земля, мы весна, Марина, мы песня, радостный льющийся звон жаворонка в вышине. Мы начинаем, как он, — осанной, — но темная тяжесть голос наш клонит к земле и в плач обращает наш гимн. Плач… Разве гимну не младший он брат, — но склоненный? Боги земли — они тоже хотят наших гимнов, Марина. Боги, как дети, невинны и любят, когда мы их хвалим. Нежность, Марина, раздарим себя в похвалах. Что назовем мы своим? Прикоснемся дрожащей рукою к хрупкому горлу цветка. Мне пришлось это видеть на Ниле. Как спускаются ангелы и отмечают крестами двери невинных, так и мы — прикасаемся только к вещам: вот эту не троньте. Ах, как мы слабы, Марина, отрешены — даже в самых чистых движеньях души. Прикоснуться, пометить — не больше. Но этот робкий порыв, когда одному из нас станет невмоготу, когда он возжаждет деянья, — жест этот мстит за себя — он смертелен. И всем нам известна эта смертельная сила: ее сокровенность и нежность, и неземной ее дар — наделять нас, смертных, бессмертьем. Небытие… Припомни, Марина, как часто воля слепая влекла нас сквозь ледяное преддверье новых рождений… Влекла — нас? Влекла воплощенное зренье, взгляд из-под тысячи век. Всего человечьего рода сердце, что вложено в нас. И как перелетные птицы, слепо тянулись мы к дальней невидимой цели. Только нельзя, Марина, влюбленным так много знать о крушеньях. Влюбленных неведенье — свято. Пусть их надгробья умнеют, и вспоминают под темной сенью рыдающих крон, и разбираются в прошлом. Рушатся только их склепы; они же гибки, как лозы: их даже сильно согнуть значит сделать роскошный венок. Легкие лозы на майском ветру! Неподвластны истине горького «Вечно», в которой живешь ты и дышишь. (Как я тебя понимаю, о женский цветок на том же неопалимом кусте! Как хочу раствориться в дыханье ветра ночного и с ним долететь до тебя!) Исстари боги внушали нам — все вполовину! Мы ж налились дополна, как полумесяца рог. Но и когда на ущербе, когда на исходе, — цельность сберечь нашу может лишь он — одинокий, гордый и горестный путь над бессонной землею. (А. Карельский)

* * *

Ни разума, ни чувственного жара мы не отвергнем; оба эти дара умножим мы, творцы живых легенд. Кто избран в этом споре плоти с духом, начертит знак, хранимый чутким слухом: легка рука, отточен инструмент. Малейшее так зорко подмечая, избранники следят, как часовая чуть дрогнет стрелка, — и поймут намек! Они движеньем век ответить в силах порханию лимонниц легкокрылых и чувствовать, что чувствует цветок. Они ранимы, как и все созданья, но им дано (в величии избранья!) безмерной мощи выдержать напор. Пусть слабые оплакивают кары, им внятны ритмов грозные удары. Душа их тверже, чем твердыни гор. Они стоят: пастух на горном кряже стоит, как бы дремотствуя на страже, но подойти — почуешь зоркий взгляд. Как книга звезд ему всегда пророчит, так им безмолвный рост открыться хочет, светила, ночь и тайный звездопад. В глубоком сне не прекращая бдений, из бытия, рыданий и видений они творят… И вот — поэт сражен, и жизнь, и смерть коленопреклоненно он славит, и наклон его колена являет миру царственный закон. (Г. Ратгауз)

ИЗ ФРАНЦУЗСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ

Возвышенное нас разводит с нами. Несем тепло прощальное в руке, а что-то поравнялось с небесами и там — накоротке. С искусством запредельное свиданье — как ласковей разлуку назовем? И музыка… предвестье расставанья: от прежних нас всё глаз не отведем. (Б. Дубин)

* * *

Если бы света явленье нам возвращало сполна землю, — но разве не тенью с нами она сращена? Что по неволе и дрожи с нами роднится? в обход — к телу стороннему — льнет? Что же нам тени дороже? Бережно свет путевой перемешает с листвой, скрыв до поры луговину, и с новизной лучевой даст пообвыкнуться сыну. (Б. Дубин)

ПИСЬМА К МОЛОДОМУ ПОЭТУ

Париж, 17 февраля 1903 года.

Милостивый государь,

Ваше письмо я получил лишь недавно. Я хочу поблагодарить Вас за Ваше большое и трогательное доверие. Вряд ли я могу сделать больше: я не могу говорить о том, что такое Ваши стихи; мне слишком чуждо всякое критическое намерение. Слова критики могут менее всего затронуть творение искусства: и критика всегда сводится к более или менее счастливым недоразумениям. Не все вещи так ясны и выразимы, как нам обычно стараются внушить; многие события невыразимы, они совершаются в той области, куда еще никогда не вступало ни одно слово, и всего невыразимее — творения искусства, загадочные существа, чья жизнь рядом с нашей, временной жизнью длится вечно.