Новый американский молитвенник
Шрифт:
Я видел, что ее гнев понемногу остывает, но не мог подобрать слов, чтобы помочь ей успокоиться. Я и в самом деле вернулся к стилю поведения зоны; но хотя я сам это прекрасно видел и даже готов был признать, меня не отпускала мысль о том, что я правильно поступил, разобравшись с Тритом.
Нэнси бочком протиснулась за стойку.
— Вы меня разочаровываете, — сказала она. — Я-то надеялась на скандал с тасканием за волосы, для достойного завершения вечера. — И она приняла боксерскую стойку. — Будь я на ее месте, Вардлин, мы бы с тобой помахались как следует, и ты пошел бы спать в ванную.
— Это мы еще решим, — сказала Тереза.
Сказать мне больше было нечего, поэтому я развернулся на своем табурете и стал разглядывать посетителей. Все задиры, драчуны и беспробудные пьяницы ходили к Скотти, а в «Столовой горе» толпились сплошь ровесники Джерри Дерогатиса. Студенты, приехавшие домой на каникулы, и так далее. Они веселились; за одним из задних столиков четверо парней и трое девчонок, жутко фальшивя, подпевали музыкальному автомату, который выдавал «Беспомощного» Нила Янга. [44] Когда они дошли до строки про больших птиц, которые летят по небу, один из парней оперным жестом вскинул руку со стаканом, расплескав его содержимое, отчего две девчонки завизжали и вскочили, отряхивая юбки.
44
«Helpless» — песня Нила Янга 1969 г., наиболее известна в варианте с альбома «D'ej`a vu» (1970) квартета «Кросби, Стиллз, Нэш и Янг».
— Что-то старины Джерри не видно, — бросил я Нэнси через плечо. — Вы что, поцапались?
— Я его отшила. Мальчик еще не дозрел. — И она оперлась локтями о прилавок, а подбородок положила на сомкнутые ладони. — Похоже, хозяйку ждет сегодня одинокая ночь.
Тереза пошарила в поисках моей руки:
— Я устала. Пойдем домой.
— Допивать будешь? — спросил я ее.
— Кажется, ты не хотел, чтобы меня утром тошнило?
— Нет, но… — Я обхватил ее рукой за шею, притянул к себе и поцеловал в лоб. — Зато, может, сегодня вечером ты будешь покладистее.
— Я не сумасшедшая, — сказала она. — А вот тебе надо прекращать вести себя подобным образом, Вардлин. Раз и навсегда.
— Знаю.
— Жалко, что пришлось священника выгнать, — сказала Нэнси задумчиво. — Давненько уже я не занималась этим с человеком богобоязненным.
Глава 14
Я нашел в пустыне одно место, куда уходил по утрам, когда Тереза была занята в магазине, а мне не хотелось работать. Там в нескольких сотнях ярдов от столовой горы на поверхность выходило большое количество валунов. Они были громадные, все в бугорках, бледного серовато-желтого цвета, отметины на их боках сгладились до того, что напоминали ямочки на щеках, а загривки вздымались футов на двадцать-тридцать. Между ними расположилась узенькая полоска песка и травы, миниатюрный каньон, петляющий меж каменными стенами, по которому я обычно либо бродил взад-вперед, либо садился там на землю и перебирал камушки, а мои мысли тем временем погружались в тишину, пустые и довольные, как иногда у зэков — неволя сдерживает их и одновременно дает набраться сил, даря им чувство покоя, свойственное разве лишь эмбриону в утробе. От меня не ускользнуло и то, что мои собственные визиты к валунам были отчасти попыткой воссоздать свойственную зэкам ментальность; я понимал, что нуждаюсь в утешении и что мне не отмахнуться просто так от семени, которое прорастила во мне тюрьма. Однако этот каприз казался мне вполне безобидным, и, кроме того, не только возможность потакать ему манила меня туда. Я любил тишину, нарушаемую время от времени резким вскриком ястреба или шелестом лап бегущей по камням ящерицы, и лабиринты полосатых зимних облаков, и сухой холодный воздух, и таинственные маленькие отверстия в песке — там, как я представлял себе, жили темноликие сморщенные гомункулы, они катались в повозках, запряженных жуками, и создали культуру, вершиной которой была философия Закаризеля (чем не имя для пустыни, с хорошей примесью чертовщинки), сводившаяся к вере в то, что всякое существо, когда-либо жившее на свете, станет однажды божеством и будет править миром четверть часа по вселенским часам, и вдохновлявшая своих последователей на тихую монашескую жизнь, ибо разве есть нужда в тщеславии и честолюбии у того, кто и так уверен в своей судьбе, и не разумнее ли готовиться к грядущему всевластию молитвой и созерцанием, а то ведь можно и профукать свои пятнадцать минут, а кому этого хочется? [45]
45
Аллюзия на знаменитую фразу Энди Уорхола: «В будущем каждому достанутся свои пятнадцать минут славы».
Часто там ко мне приходили зачины молитв, и вот однажды, ранним утром незадолго до Нового года, когда небо у меня над головой из темно-синего превращалось в серое и короткие отрывистые звуки доносились откуда-то сбоку — наверное, какая-нибудь птица ликовала, вытащив из-под камня узкую полоску плоти, — меня посетило вдохновение, и в блокноте, который всегда лежал у меня в набедренном кармане, я нацарапал следующее:
Галлюцинаций громадье ему привычно из красных, желтых и зеленых линий, роскошные знаки, что исполнение желаний предвещают, и обещания, написанные одним лишь светом…Тут я остановился, не зная, что последует за этим. В пустыне я писал молитвы только для себя, но поскольку я уже давно, как мне казалось, получил все, чего хотел, то редко молился о чем-то конкретном, а только вслушивался в слова, которые приходили ко мне из ниоткуда, и пытался по ним угадать суть своих скрытых желаний. Я понаблюдал, как желтоватый прозрачный паучок, почти невидимый на фоне камней и песка, ползет по боку валуна из песчаника. Потом почесал себя за ухом, подумал, чем, интересно, занимается Тереза, представил себе ее груди. Потом изменил последнюю строку и добавил еще:
И обещанье, выраженное в свете, неоновые ангелы, иероглифы Китая в вышине, кегля, очерченная пурпурным светом трубки из неона, рыбы, слоны, абсурдные сверкающие твари, а за ними, один за столиком открытого кафе, Бог Одиночества, плюя на прочих обедающих там, курит вручную скрученную душу — сигарою зовут ее лишь те, кто с магией табачной не знаком, — и грезит о Гаване, городе, в котором не был никогда, хотя хранит его в своих воспоминаньях нежных как место первого романа, дом любви всех его жизней.Выходившее мне не нравилось, потому что не преследовало никаких конкретных целей, так, пустопорожняя болтовня, скорее фантазия, чем молитва; к тому же позднее у меня возникло неприятное предчувствие, что если этот текст и выражает какую-то надежду, скрытую до поры до времени, суть ее может оказаться такова, что я и не захочу в нее вникать. Но я все же продолжал прибавлять строку за строкой:
Как место первого романа и последних отношений, которые имели смысл, лучшее время жизни, или что-то в этом роде, подробности теряются во мгле… И когда той ночью шагает он домой по улице, горящих полной обещаний, возвращаясь к кладбищенскому замку, где только Он и жив, где Он сидит от века, толкуя Себе Себя, пьян слегка своею тайной, отравлен ядом ностальгии, Он предвкушает, как кто-то будет ждать Его. Ему хотелось бы, чтоб это женщина была, какая-нибудь Колин иль Дезире, которая непрерывно и нежно будет качать Его в притихшем океане плоти, покуда Тьма не сложит козыри свои и не уравновесит их с потерями… но это все-таки мужчина, а может, кто-то опасней, чем мужчина, притворяющийся мужчиной, таким, как Он, его примеривающий позу, что вечно тает в зеркалах, чересчур сложна, чтобы ее увидеть на фоне множественных отражений.Что-то хрустнуло, и я вздрогнул. Звук шел откуда-то из-за валунов, подумалось мне. Похоже на шаги. Мое сердце забилось. Я прислушался, но, ничего не услышав, решил покричать — глядишь, кто-нибудь да ответит. Это не могла быть Тереза — она всегда первая меня окликала. Я спрятал блокнот и карандаш. Послушал еще. Прошло секунд десять-пятнадцать. Должно быть, каменная крошка посыпалась из-под лап ящерицы, пробегавшей по валуну, решил я. И тут звук повторился. Нет, точно шаги. Семь или восемь. Едва они затихли, я вытащил свой швейцарский армейский нож и открыл самое длинное лезвие. Разные догадки крутились у меня в голове. Одинокий путешественник? Маловероятно. Скорее кто-то из резервации. Я испугался куда больше, чем следовало. Грудь у меня сдавило, в горле пересохло. Я напомнил себе слова полицейского офицера, приставленного ко мне до истечения моего срока, о том, что в Першинге вот уже двадцать лет не было ни одного убийства («так что смотри, не порти нам статистику, Вар длин»). Тем не менее я не мог набраться смелости и закричать. Просто стоял и ждал, когда снова раздастся звук. Верхушки валунов покраснели от солнца, когда я наконец осознал, что веду себя глупо. Кто бы это ни был, он наверняка уже ушел, ступая по менее каменистому фунту. Не вполне убежденный в этом, я все же залез на самый невысокий валун и с его хребта оглядел окрестности. Взглянув на северо-запад, я заметил человека, который остановился в зарослях полыни шагах в ста от моего насеста. В свете восходящего солнца пустыня вокруг была кроваво-красной, и запримеченная мной фигура на ее фоне казалась черной. Хотя логика подсказывала, что это наверняка кто-нибудь возвращается домой, в резервацию, после ночи, проведенной в городе, вид этого человека испугал меня настолько, что я отшатнулся. Наступив каблуком на мелкий камешек, я взмахнул руками и чуть не упал. Это меня разозлило.
— Эй! — крикнул я. — Чего тебе надо?
Что-то блеснуло в руке незнакомца, и я подумал — пистолет; но тут над его головой тонкой струйкой поднялся дым. Я тут же понял, что сукин сын просто закурил сигарету. Закурил и любуется, как я тут прыгаю по камням, надеется, наверное, что я свалюсь и расшибу себе голову.
Я осторожно сел и соскользнул по боковой поверхности валуна на землю, беспокоясь, не забрался ли незнакомец в мою машину; но когда я уже стоял у подножия камня на земляной насыпи, возвышавшейся на пару футов над землей, я заметил, что человек вдалеке не просто казался черным в свете утра. На нем была темная одежда.