Новый год по новому стилю
Шрифт:
Кирилл усмехнулся, но промолчал. Я пошла за ним, чувствуя в руке тяжесть паспорта, в котором значилась его фамилия. Дура! Надо было менять и себе, и ребенку. Предлагали ведь, а я отмахнулась — только лишняя морока. Но это была жизненная необходимость — я бы давно дышала полной грудью, а так фамилия Каменцева камнем висела у меня на шее.
— Тебе ни капельки не стыдно?
Я не подняла глаз на говорящего — точнее, не повернула головы: по коридору мы шли с ним уже нога в ногу. Это на лестнице он дышал мне в затылок, заставляя чувствовать спиной неприятный холодок. Когда-то
— У меня своя жизнь. Это твой отец, и это ты должен за ним следить.
Я говорила не то, что думала, не то, что чувствовала, а что должна была сказать, чтобы наконец расставить все точки над всеми «i». На душе же у меня скребли все одиннадцать Гришкиных кошек. И шел мокрый снег. Он комками залепил глаза — и я незаметно жмурилась, чтобы высушить слезы. Я сильная. Я не имею права плакать.
— Вот значит как…
— Странно, что ты до сих пор не понял. Да, и не спросил даже, с кем Люба? Впрочем, тебя это не касается… И уж точно не интересует, по всей видимости.
— И где же Люба?
Кирилл остановился за одну палату до нужной, и я понизила голос до шепота:
— Со своими новыми дедушкой и бабушкой, — проговорила я через силу довольно ровно.
— А старые — с глаз долой, из сердца вон…
Кирилл вскинул голову, но выше не стал. Особенно в моих глазах. И солиднее тоже. Если только противнее. Во сто крат. И как мне раньше могли нравиться блондины… Если белое смешать с черным получится серый мрак. Так и получилось — беспросветный мрак.
— Отец позвонил тебе. Не мне. Задумайся, Кирилл, — отчеканила я вместо ответа, а Каменцев только сильнее задрал голову. Точно застегнутая на все пуговицы рубашка мешала ему дышать.
— Он никому не позвонил. Только в скорую.
Мое сердце сжалось на первых же словах Кирилла.
— Я просто заехал к вам вчера, — продолжал он. — Ты не ответила на звонок. Потом не открыла. Я трезвонил достаточно долго. Вернулся через два часа. Думал, что ты гуляешь со своим, а дед внучку пасёт. Потом увидел соседку. Она и сказала про скорую. Дозвонились до станции, потом до больницы. Сказали, никто не навещал, никому не просил звонить. Никому не нужен, — выдал Кирилл уже свою мысль и замолчал.
Я тоже молчала. Перебирала в голове все возможные причины, по которым Александр Юрьевич пожелал не уведомлять нас о болезни: они рассыпались в ладонях как свежевыпавший снег. Я прекрасно понимала, что он просто не хотел нам мешать — никому: ни мне, ни сыну. Особенно мне, поняв, что я ушла в другую семью. Ушла или бросила. Без разницы, что я сделала, какими были мои мотивы и оправдания — это привело к тому, к чему привело. Александр Юрьевич в больнице, и узнали мы об этом совершенно случайно. Только лишь потому, что Кирилл не желал давать мне от себя любимого полную свободу. Ту, которую я официально имела. На бумаге, но не в жизни. Гриша прав: людей связывают не штампы, а другие люди. Если Любу я оторвала от Кирилла почти что безболезненно, то Александр Юрьевич будет связывать нас всегда.
— Отлично… — я сумела выдержать презрительный взгляд голубых глаз. — Иди первым. Если он пожелает тебя видеть. Я зайду в палату после тебя. Я уж точно не хочу, чтобы он видел нас вместе.
Кирилл ушел, а я вжалась в белую стену, чувствуя удушье от больничных запахов. Я виновата в том, что Александр Юрьевич оказался в больнице, потому что не сумела вовремя уйти, подарила идиотскую надежду, что у нас есть шанс снова быть полной семьей. И сейчас понял, что остался у разбитого корыта, и сердце старика не выдержало.
Мое тоже сжималось все сильнее и сильнее, и я разревелась. Так сильно, что ко мне подошла нянечка и предложила помощь. Нет, мне не нужна ни вода, ни таблетка. Мне нужно плечо. Гришино плечо, чтобы стоять на ногах на суше и держаться на плаву в море проблем — держаться верного курса может только он из нас двоих. Я уже ничего не могу. Я уже сделала неправильно все, что только можно.
— У отца капельница, — сказал Кирилл, вернувшись.
Он не выглядел обеспокоенным, и мне только оставалось гадать, держит он лицо или все хорошо. Не может же он ничего не чувствовать. Не может.
— Ты не спросил, когда будет обход?
— Уже был. Хочешь попытаться поговорить с врачом?
— Хочу? — почти возмутилась я. — Вообще-то это обязанность поговорить с врачом. Твоя обязанность. Ты — сын.
— А ты?
Вместо ответа между нами встала тишина — ледяная.
— А я никто. Тебе это наглядно продемонстрировали на вахте. Кирилл, ты понимаешь, что за ним нужен присмотр? Постоянный.
— То есть ты считаешь, что я должен жить с ним? И на работу не ходить?
— Отчего же? Он не лежачий больной. Он просто никогда не жил один. Ему надо готовить, за ним надо убирать. Именно это делала всю жизнь твоя мать, а потом я. Ты хочешь, чтобы я платила сиделке?
Да, я пришла к такому мнению — нам нужна женщина, которая заменит бабу Таню. Другого варианта нет. Только что делать с квартирой?
— А ты у нас теперь богатая? За все платишь?
Я сжалась — и внутренне, и внешне — нет, я не собираюсь ругаться. Я собираюсь помочь: Александру Юрьевичу и своей совести.
— Я давно за все сама плачу. Дай пройти. Меня ждут. Об остальном поговорим потом.
В палате было шесть человек. Воздух пах стариками. Кровать дедушки Саши стояла под окном, и я надеялась, что его не открывают зимой.
— Здравствуйте, Александр Юрьевич!
Я позвала тихо, заметив, что некоторые соседи спят. Кто под капельницей, кто просто так. Или дремлют. И я никому не хотела мешать.