Новый мир построим!

Смирнов Василий Александрович

Увидел дядю Родю, кланяясь ему, принялся повторять:

— Незнамо за что седин побила. Так и тычет кулаками в бороду, по загорбку лупит, аж в головушке отдастся… Чего? Я тебе и баю, преседатель, сам не знаю за что. Эку беду наделал, — чай пили, кринку с топленым молоком разбил. Дернуло меня ребятенышам в чашки пенок добавить. Обеими, никак, руками и взял посудину-то, да но остыла она, обжегся, выпустил, ну, н грохнулась па пол Куда же ей грохаться? А Минодора, стерва, вскочила за столом, чуть самовар не опрокинула, с кулаками на меня. Дочь-то родная, а? «Хлебай с полу! — орет. — Досуха вылизывай!» Да что я — кошка?.. Ась? Не вру, вот те Христос. «Когда, безручье старое, проклятое, подохнешь, развяжешь меня?» Да гнет за шиворот,

тычет в лужу… А ведь корова-то моя, все знают! И молоко, стало быть, мое, что хочу, то с ним и делаю… «Не задолю, — говорю ей, — отвяжусь, ослобоню. Лапайся со своим австрияком на слободе…» Чего? Так и сказал. Что головой качаешь, приседатель? Да все село видит, бает — ей, бесстыжей харе, кобыле хоть бы что. А тут взъярилась на меня… Нет, ты погоди, послушай, нет, ты глянь сюда: до боков и не дотронешься, не вздохнешь, ровно кости-ребрышки подчистую сломаны, одни синяки остались. Глянь, какие!

Дед задрал холстяную, чистую, долгую рубаху. На дрябло-желтой, в пупырышках, гусиной коже виднелись кровоподтеки. Впалый, ямой, живот и дышал и, вздуваясь, скакал от возмущения.

— Уйми ее, приседатель. В Совете состоит, а дерется ровно при старом прижиме, чертова дочка, ведьма. Не имеет права!.. Чего? Баю, мочи моей больше нету… В суд подам! Из дому выгоню! Коровы лишу и внучат не пожалею! — грозился дед Антип и все плакал и утирался ладонью, как платком.

В избе неловко молчали. Что тут скажешь? Девки мели в три мокрых веника, так, порядку ради, янтарный, надранный накануне дресвой и щелоком пол. Тетка Люба, нарядившись в праздничное, бережно накрывала шаткий стол драгоценной питерской скатертью и вздыхала, собираясь, кажется, помочь Антипу реветь и утираться. Евсей Борисыч, тоже приодетый во все свежее, в ражей*, букашками, светлой ситцевой рубашке, насупясь, не отрывался от окна, будто высматривал и не мог никак высмотреть что-то очень нужное. А Яшка с Шуркой, замерев у порога, растерянно переглядываясь с Колькой Сморчком, решали и не могли решить, как им поступить: идти к столу и припасать карандаши и тетрадки или повернуть в сени, на улицу, пока не позовут.

Было ужасно жалко деда Антипа. Не смотреть бы на его голые, с вздутыми венами, ноги, на стоптанные подошвы, кривые, со звериными, грязными ногтями пальцы, которым не хватало на ступне места, они налезали друг на дружку, точно их было больше пяти.

Не видеть бы слез, не слышать горько-хриплого бормотания. Ах, поленом бы негодяйку Минодору, до чего довела старика отца, плачет, как малый ребенок! Березовым, суковатым поленом, чтобы больнее, чтобы навсегда запомнила!

Дядя Родя послал Кольку за Минодорой.

Та прибежала тотчас, думала, собрание Совета началось. опоздала, увидела отца на голбце и плюнула.

— Пес тебя возьми, а я тороплюсь… здравствуйте! Говори, Родион Семеныч, скорееча, некогда мне, не управилась по дому. Чего звал?

— Нельзя рукам волю давать, Минодора Антиповна, — строго-сурово и как-то виновато сказал дядя Родя. — Сейчас прикатят из уезда, будет не до наших скандалов… Проси у тятеньки прощенья, живо!

— Прощенья? — ахнула Минодора, и острые молнии ударили из-под густых бровей-туч, осветили избу. — Он у меня кринку разбил, молоко топленое пролил… И я у этого безручья стану просить прощенья? — закричала она, краснея и бледнея и ни на кого не глядя, будто в избе она одна, с глазу на глаз с председателем Совета. — Это он должен у меня валяться в ногах за обиду, которую мне… казнил он меня. В самое сердце замахнулся, ударил! Какой он мне тятенька — хуже чужого! — И она неожиданно заплакала пуще деда.

— Чем я тебя казнил, окромя кринки — будь она неладна, — растерялся Антип и даже слез с голбца.

— А-а, запамятовал? Ты и жизню свою забыл, видать, демон лысый, ровно и не был женатым, меня не родил, пень осиновый, трухлявый. А подумал ты, пустая твоя голова, безмозглая, что у моих ребятишек, твоих внучат, отца нету? Убили на

войне твоего зятя нелюбимого. Не хотел в дом принимать, больно тих да худ, плохой работник… А какой ни есть — мужик был в дому, никакое дело не валилось из рук. Жили не хуже других, может, и получше, дружней. Ласковый был Сеня, кому знать, как не мне!.. Ну, когда, вгорячах, дотронусь до него, — жаловаться не бегал. Отойдет на душе, я у него ночью сто раз прощенья попрошу, на руках качаю, чисто баюкаю… Да не надобно мне другого, вороти Сеню!.. Не можешь? А я могу? Жду-жду, думаю, перепутали в повестке, не того прописали убитым, мой-то жив… Как же! С того света не возвращаются… Что же мне делать, молодой бабе? Ты об этом подумал? Может, я еще раз под венец пойду, ребяткам своим сыщу отца… Австрияк, чех не хуже русского. Себе хоть малую, останную радость бабью вымолю у бога… Так чем же ты меня попрекаешь, бесстыжий? Говори! Как смеешь?.. Я и перед господом-богом, перед своими ребятами не каюсь… Да грех-то мой, как знать, вдруг самое святое счастье мое на белом свете!

Минодора повалилась на лавку, вниз лицом, зажатым в ладони, затряслась от рыданий. Кудрявые волосы, роняя шпильки, рассыпались по плечам, как у девки, собравшейся заплетать косу.

— Полно, полно! — уговаривал дядя Родя, пытаясь поднять Минодору.

И у него силача, этого не получалось. Железные руки мелко дрожали. Мучительно кривились большие, добрые губы.

Кто знает, кого он поднимал с лавки, Яшкин отец…

Все в избе принялись, кто как умел, успокаивать дочь деда Антипа. А он, отец, разинув оторопело беззубый рот, мутно-испуганно таращась, стоял посередь народа, на кинутой, чистой дерюжке, как в церкви, и только что не крестился.

Мало, мало попало тебе, старый хрыч, выжил ты из ума, ничегошеньки не понимаешь, не догадываешься! Надо бы добавить за разбитую кринку и пролитое молоко топленое, с пенками. Идешь в Совет жаловаться, а сам виноват. Да Шурка помнит, видел, и Яшка видел и, наверное, не забыл, как огрела Минодора Янека, когда тот при пароде, на первом, кажись, ихнем знакомстве, взял ее за руку. Только и всего, что тронул ее шутливо за рукав, а Минодора так двинула его локтем в грудь, что Янек попятился.

— Русский баба — гросс… Кайзер — русский баба! — пролаял ненавистный ребятам Ганс в бескозырке и тут же упал наземь: не болтай глупостей.

Янек, пристукнув каблуками, вскидывая руку к впеку, вежливо сказал Минодоре:

— Пардон, мадам!

И за что-то поблагодарил:

— Спасибо…

Народ смеялся, Минодора больше всех.

Вот она какая, твоя дочка-недотрога, дедко. А ты и не знал, старый?..

Минодора стихла, поднялась со скамьи, оправила волосы, закрутив их кое-как узлом. Поискала шпильки на полу и не нашла. Лицо у ней было мокрое, красное, печально-молодое и такое красивое, каким его еще не видывали. Да женись, Янек, поскорей! Другой такой невесты тебе не сыскать ни в России, ни в Австро-Венгрии.

— Ну, прости ты меня, тятя, за кулаки, — сказала Минодора внятно-громко и опять заплакала. — Не мои они, кулаки, беды моей… Кабы могла, обкусала себе руки по локти… Отрублю на культяпки, вот те крест! — выкрикнула она.

— Что ты? Что ты? Бог с тобой! — заговорил тревожно дед, пододвигаясь к дочери. — Эх, не надо было мне жалиться! — сокрушался он, переступая босыми ногами, не зная, куда ему идти и что теперь делать.

Принялся уговаривать:

— Родя, милый человек, приседатель дорогой, забудь, — не приходил я к тебе, ничего не баял, не требовал… Минодорушка, деточка, и ты все позабудь. Каюсь: нескладно про тебя сказал, нехорошо… Пойдем-ко мы с тобой скорееча домой. Ребятенышки, поди, без нас соскучились.

Молча пошла вон Минодора. Дед Ангин семенил за ней, шлепая по полу сбитыми подошвами.

— Заседанье скоро, — напомнил дядя Родя вслед Минодоре.

— А пропади все пропадом!.. и заседанье ваше! — ответила зло та, не оборачиваясь, и выбежала из избы.