Новый сладостный стиль
Шрифт:
– Ну, вот, ребята, это мой бой-друг Саша, – сказала Нора, сияя. Сжавшись, он ждал, что сейчас начнется рекламная кампания: гений, великий режиссер, пострадал от тирании. Обошлось, однако, без пошлостей. – Он русский, – завершила представление Нора.
Джеф и Беверли, которые явно чванством не отличались, сердечно пожали русскому руку. Мы с вашей девушкой, Алекс, в одном классе учились. Грэмерси-Скул, обитель сумасбродов. Ваша девушка сейчас выглядит моложе нас всех, а тогда выглядела старше нас всех, интересно, не правда ли? Нужно пошутить, в этом месте нужно как-то сострить. Да я в те годы уже учительствовал, а сейчас вот только учусь. Шутка была не понята
– Ты меня платить для эта шутка, – сказала Алексу Нора. Ей явно хотелось щегольнуть своим русским.
– А ты мне за весь этот вечер, – ответил ей дядя.
– А в чем дело? – Она притворялась, что не замечает передвигающихся под пальмами Супермена и Супервумен, пары Джеймсов Бондов и Женщины Французского Лейтенанта, Мамы-Кошки и Творца Е.Т., а также прочих миражных фигур, среди которых выделялся буграми мускулатуры и доброй тевтонской улыбкой новый герой Америки, чье имя весьма красиво переводится на русский: Черночернов.
Джеф Краппивва отличался чрезвычайно тихим интеллигентным голосом. И таким голосом по голливудской «вертушке» он выколачивает мегабюджеты! Этим голосом он серьезно интересовался перспективами Горбачева. Куда он пойдет?
– На Китай, – высказался тут наш герой.
– В каком смысле? – удивился хозяин.
– На Америку у него сил уже не хватит, на Китай попрет, – сморозил АЯ.
– Откуда у вас такой великолепный английский, Алекс? – спросил Краппивва.
– От Норы, – сказал АЯ почти уже без шутовства.
Тут она ему просунула под локоть какую-то нежность, которой все прощается, ну, нежнейшую длань ея. А зачем же так подряд три мартини залпом, сладкое сердечко? А тут, кажется, это не запрещается, медок? Пока ты все-таки не надрался, познакомься с моей мамой.
Ну вот и птички, сказал как-то Хемингуэй на просмотре своего фильма с Ингрид Бергман и ушел поддать. Послевоенный блюз. Звездная соль, лунная яичница. В лимонно-грейпфрутовой аллее стоят с коктейлями Рита О’Нийл и Грегори Пек. Объективно говоря, эта аллея завершалась туалетной комнатой, из которой то и дело выходили мужчины, однако эта деталь легко может быть опущена. Нора подводит Александра к живым легендам. Мам, это вот человек, о котором я тебе говорила. Человек, о котором она ей говорила, трепетно восхищен. Грегори Пек стар и красив. Рита, хоть ей и шестьдесят, в полумраке, в лунно-лимонном проходе (к чему – к туалету или к сцене из незабываемых «Ястребов Гибралтара»?) выглядит молодо, как всегда, и трогательно, конечно, просто чудо из чудес; стройна и декольтирована.
Перед тем как Нора и «тот человек» подошли, Рита и Грегори обсуждали предложение, которое она только что получила со студии «Парамаунт»: роль пожилой монахини из монастыря в охваченной антикоммунистической борьбой Польше. Она собиралась отказаться. Я не хочу играть пожилых монахинь, Грег! Пек как один из круга ее друзей пытался уговорить ее принять предложение. В монашеской одежде ты будешь неотразима, лапуля! Просто потребуй, чтобы сценарий немного переписали. Там есть место для сильной сцены между тобой и генералом КГБ. Они любили друг друга двадцать лет назад, понимаешь? Несколько ударных «флашбэкс», твои промельки как юной и влюбленной. Это будет возврат великой Риты О’Нийл!
Она предложила свою руку этому странному любовнику бэби Норы. Поцелуи ручек давно вышли из моды, но он поцеловал ее руку; эти русские! «Грег, познакомься с другом Норы. Он был большим артистом в
Как бы на замену худощавому старику Пеку подгреб человечина с избытком матерой в рыжих пятнышках плоти. «О, Рита, какое счастье тебя видеть, дорогая! Ты, кажется, к сонму богов присоединилась, вечно юная Эос!» Шевеля боками и ягодицами, он заполнил собой все пространство между кинозвездой и ее собеседниками.
Кто таков, молча спросил Алекс Нору. Та пожала плечами.
– Послушай, Найджел, тебе как поэту интересно будет познакомиться с Алексом. Он поэт из Москвы. – Рита гнусавила, как будто играла роль в сатирической антибуржуазной пьесе на московской сцене. – Не стесняйся, Найджел, у него довольно приличный английский.
– Боюсь, что у меня, ха-ха, английский не очень-то приличный. – Огромным балованным котом он терся вокруг маленькой Риты, не обращая на остальных никакого внимания, но все же протягивая вбок руку для рукопожатия коллеге-поэту. Александр ее не брал.
– А что он пишет, эта жопа? – спросил он у Норы по-русски.
– Никто не знает, что он пишет, но он поэт-лауреат, – ответила она и вместо Алекса пожала руку поэта.
Удовлетворившись, рука поэта ушла в глубь его тела.
– Ну, я пошел, девочки, – сказал Алекс и пошел.
Нора задержала его:
– Куда это ты пошел?
– Созерцать нравы колхоза. – Он боком отвалил в сторону, как будто за борт лодки.
Из всего, что тут происходило, и из всех присутствующих любимая казалась ему сейчас крупнейшим воплощением пошлости. Ходит тут со снисходительной улыбкой в адрес обожравшейся шатии, отступница, достигшая высот археологии – пардон за каламбур, – взирающая на все с академической усмешечкой, которую никто и не прочтет среди невежественной братвы, и в то же время неуклюже пытается представить своего любовника, эту толстогубую обезьяну с плешью, как будто надстроенной в гримерной Голливуда, а на самом деле стесняется, что с ней русский, которого надо представлять в толпе, где все знамениты. Злясь на Нору и придумывая в ее адрес все больше вздору, он продвигался в толпе, что все густела, чем ближе было к тому месту, где раздавали еду. Несколько раз он чуть не оступился в пузырящийся джакузи; или черт водит, или их тут значительно больше, чем одно (один? одна?). По дороге перехватывал с проплывающих мимо подносов то мартини, то шампанское и основательно окосел.
– А знаешь, мне понравился твой русский Корбах, – сказала Рита О’Нийл своей дочери. – Он один из нас, артист. Тщеславный, как и я сама.
Нора тревожно смотрела вслед Александру:
– Я боюсь, он тут устроит скандал сегодня.
Рита улыбнулась:
– Ну и что?
Вдруг Александр увидел первого стоящего человека в этой тусовке. Кэссиди Рейнолдс! Эта широкоскулая квадратная ряшка была замечена в московском Доме кино еще в шестидесятые годы. Знатоки немедленно выделили его из толпы стреляющих с бедра ковбоев. Смотрите, как он ходит, Кэссиди Рейнолдс! Как он смотрит, как он молчит, этот Кэссиди Рейнолдс! Жаль, что у меня нет такого Кэссиди Рейнолдса на главную роль, говорили друг другу молодые режиссеры «новой волны», Тарковские и Кончаловские. Выбрав кого-нибудь на пробах, они обычно поясняли: максимальное приближение к Кэссиди Рейнолдсу.