Новый свет
Шрифт:
— Овзросленностью пахнет, — рассмеялась инспектриса, и Коле показалось, что ее желтые зубы излучают убийственный свет.
— Коля, а у тебя остается время на детские игры, шалости? — ласково спросил Белль-Ланкастерский.
— А у нас все соединено с игрой. Всюду развивающая, творческая игра.
— Оборотничество, — рассмеялась Марафонова, и Коля почуял в ее голосе что-то неладное. — Все наоборот.
— У нас и на эту тему есть творческие задачи, например, мы сочиняем сказки, где все наоборот.
— Как это?
— Ну, например, не волк, а Красная Шапочка обижает волка, потом нам не нравится сказочный Иван-дурачок.
— Скажите,
— Здесь есть мысль, — ответил Коля. — Мы хотим, чтобы наши девочки всегда были красивыми, опрятными, умными и не злыми. Маша и Лена дружат, но у них тоже бывает разное. Однажды…
Коля Почечкин шел по парку и плакал. Он вспоминал, как рассказал и про Машу, и про Лену, и про Славку, и про Витьку. Не скрыл он и того, что сам любит Машу Куропаткину. Правда, он умолчал, что сделал ей предложение, но зато заявил, что Маша — самая лучшая девочка в Новом Свете.
— Я всех предал! — сказал Коля Эльбе, и та жалостно завыла. — Теперь мне остается только утопиться.
— Но ты же не знал, что предаешь, — будто возразила Эльба.
— Человек всегда должен знать, что он делает, — ответил Коля.
— Но ты же можешь поправить дело.
— Как я могу поправить дело, когда со мной никто не разговаривает? Сегодня в спальне все от меня отвернулись. А на обеде поставили передо мной три тарелки с мясом. «Ешь, — говорят, — и иди еще закладывать нас».
— И ты съел?
— Дура. Ты совсем сумасшедшая. Я расплакался как последний идиот и убежал, а малыши кричали вслед: «Ябеда, ябеда».
— А ты бы им надавал.
— Разве всем надаешь? Их вон сколько!
— Но ты же не виноват? — будто снова повторяла, поскуливая, Эльба.
— Я трепло несчастное, вот кто я.
Коля лег на землю и плакал до тех пор, пока Эльба не стала покусывать Колькину голову — это особый вид ласки, которого удостаивался Почечкин лишь в особые, торжественные дни.
— Утопиться — единственный выход! — сказал Почечкин. И он представил себе унылую процессию. За гробом шла одна Эльба, а Славка с Витькой говорили другим:
— Даже на похороны никто не пришел. Кому нужен предатель?!
— Да, чего и говорить, дрянной мальчишка, — кричала кому-то Марафонова. — Видите, только эта скверная собака и провожает его в последний путь.
Эльба огрызнулась, но тут же дети стали бросать в нее комками земли.
— А ну марш отсюда! — кричал Кривонос.
— Бей предательскую собаку! — орал Касьян, размахивая палкой.
Коля отчетливо увидел себя, как он покинул жесткое ложе продолговатого ящика, именуемого таким непонятным и неуютным словом, как «гроб», и побежал за Касьяном.
Нет, возвращаться снова в гроб, даже в мыслях своих, Коля уже не решился. Он сидел на берегу реки, и Эльба щекотно полизывала его ноги. От мысли утопиться Коля отказался, когда на его голую спину сели две бабочки — одна красная с бархатно-черными узорами, а другая салатная с черными усами и длинным хвостом. Бабочки, должно быть, затеяли между собой игру, и Эльба изнывала от нетерпения придавить их лапой. Но Коля сурово посмотрел на собачку, и Эльба стыдливо опустила голову. Бабочки последний раз взмахнули крыльями и стали кружиться над золотой головой мальчика. Потом они улетели, и Коля долго следил за ними, пока они не скрылись в синем, теплом и бесконечно прекрасном небе.
«Есть выход!» — подумал Коля. Его осенила великолепная мысль, навеянная, должно быть, полетом бабочек. Он вскочил, вытер слезы кулачком, поцеловал заскулившую было Эльбу и помчался в сторону интерната.
9
Комиссия хоть и разделилась на две группы, а все равно одну воду в ступе толкла. Поэтому и непонятно было, что больше изучалось — материальное изобилие или духовное.
Сысоечкин решительно отказался давать какие бы то ни было пояснения и все просил ему тетрадочку вернуть. Над ним посмеивались, еще с большей силой закрепилась за ним дурная слава: глуп как пробка. Между тем Сысоечкин без дела не сидел, а с еще большим рвением умножал и делил цифирьки, разносил их в ведомости, просил Манечку ему помочь, и Манечка отказать не могла Сысоечкину, потому как что-то общее меж ними произошло с того вечера, когда выплакался при ней глупенький счетоводик. На Сысоечкина никто внимания не обращал, без него было дел по горло, впрочем, кое-кто решил, что счетовод окончательно рехнулся, что было весьма и весьма на руку Шарову.
Зато бухгалтерша Меднова плескалась и плескалась меж двух групп комиссии и любые справочки, любые атаки и контратаки отбивала: по ее ведомству все в ажуре, а уж что там, за пределами ажура, этого она не могла пресечь, хотя и постоянно ставила вопрос ребром: всем известны ее конфликты с Шаровым, который, не скрывая, подыскивал себе нового бухгалтера.
Шаров держался: никто не посмеет его тронуть — не те времена, это предки его изуверски были луплены на плацу, и то всегда вспоминали и рассказывали Шарову, с какой радостью они переносили боль, чтобы не выдать тайное место, где захоронены были какие-нибудь дышла или косяки лошадей.
— И пышуть, и пышуть, и пышуть! — докладывал Ка-менюка. — Даже обруча от бочек, оти ржави, и ти записывать стали.
— Хай пышуть! — гневно сверкнув очами, отвечал Шаров. — Наша совесть чиста.
Он эти слова насчет совести и Белль-Ланкастерскому сказал, и другим членам комиссии сказал, и никто ему возразить не смел: все помнили, как еще не так давно он в фаворе был, и его, а не кого-нибудь, трижды целовали представители власти. Больше того, Шаров в эти трудные для Нового Света дни будто преобразился: еще ласковей он к животным стал относиться, стал великодушным с детьми и воспитателями, точно утешение находил в этой заботе.
Два витка колючей проволоки доставили из соседнего колхоза, и три мешка конского волоса, и микроскоп привезли, и еще немало разного добра вернули на прежнее место.
— Где взяли? — спрашивал Росомаха.
— Все на свалке. Сказал же вам, на свалке.
Шаров упорно держался одной и той же версии, в основе которой была некая толика правды, поскольку и Злыдень, и Каменкжа, по совету Шарова, раз в месяц объезжали все свалки областного центра, как общие, так и ведомственные. Эти объезды нужны были, чтобы собрать для изготовления наглядностей и макетов необходимый материал: кусочки ценного металла, проволоки, всевозможные синтетические бруски и пластиночки. А потому и Злыдню, и Каменюке, и Хомутову, и Чирве было в самый раз подтвердить, что свалка — одно из тех золотых донцев, откуда и почерпнуто было все разросшееся изобилие. Шаров доказывал, что он вынужден был скрывать, что посещает все шесть городских свалок, поскольку в этом было какое-то неприличие: зазорным у нас считается при полном всенародном изобилии на свалках ковыряться.