Новый век начался с понедельника
Шрифт:
Всегда острая на язык Инна Иосифовна даже не преминула как-то раз прокомментировать такую ситуацию:
– «Как же мы теперь без Гавнилыча… Кого травить будем?!».
Гудин являлся ложкой дёгтя в бочке мёда их коллектива. Хотя Платон считал, что не ложкой, а целым черпаком, половником.
Когда гадости Гудина достигли критической массы, Платон аккумулировал их в крик души:
Есть в русских селеньях такие Гаврилы! Вдруг вспомнил Некрасова как-то в тоске. И вроде культурны, но духом дебилы. Осели такие давно и в Москве. И знают они, что почём и откуда. Об этом я позжеИван Гаврилович Гудин всегда и везде хотел быть первым, хотя чаще всего и необоснованно.
Это, в итоге, и погубило его, как незаурядную личность.
Он променял весь свой потенциал, весь свой интеллект, все свои знания и амбиции на пустую трату драгоценного для всех людей времени, на ненужные псевдо соревнования по поводу, в общем-то, всякой ерунды.
Его противный характер неизменно портил личностные отношения с коллегами и окружающими.
И, если бы не всеобщая российская терпимость к ближнему, помноженная на традиционное советское воспитание в духе: «Человек человеку друг, товарищ и брат!», он вполне мог бы считаться изгоем общества.
Из-за чего его вполне можно было бы назвать, и не только за глаза, но и в глаза, не Гудин, а Гадин.
И это в полной мере проявилось и в последующий период.
Глава 8. Гаврилиада
Зима 2005 – 2006 года выдалась необыкновенно лыжной: длинной и снежной. Встав на лыжи ещё в декабре, Платон впервые в жизни завершил сезон аж под 1-ое апреля! И то, он не вышел на лыжню в день смеха лишь по «этическим» соображениям.
В течение трёх с половиной месяцев, вдоволь накатавшись, а то и просто набегавшись, Платон несколько расслабился. А тут ещё и весна нагрянула с её метаморфозами: слякотью, сыростью, промозглостью, лужами и мокрыми ногами, ощутимо ударив Платона по его костям, жилам, мышцам и суставам. Началось обострение.
Особенно боли стали ощущаться во время длительного покоя, ночью, пробуждая поэта, и побуждая его к невольному творчеству:
Сам про себя напишешь с дуру Какую-то фигню. Начнёшь тем самым процедуру, Себя представив «Ню». Опять проснулся я от боли. Опять та мучает меня. И в непослушные ладони Сквозь темень вглядываюсь я. Опять я пальцы разминаю. Опять массирую плечо. Но наперёд всегда я знаю, Что боль отпустит всё ж его. В, разорванные болью, ночи грёзы Вношу стихом своим метаморфозы. К утру написанному горько усмехнусь. Невольно своей боли низко поклонюсь. Я от движения страдаю. И движением лечусь. От нагрузки я страдаю. И нагрузкой же лечусь. Чем меньше думаю об этом. Тем лучше чувствую себя. Особенно прекрасно – летом. А, в основном, так… иногда.Получив некоторое удовлетворение от написанного и долгожданное, облегчающее удовольствие от руками размятого, автор, наконец, заснул.
Только через полтора – два с половиной часа после пробуждения Платон входил в свою обычную форму, позволявшую ему работать фактически без ограничений. За это время он успевал дома собраться: умыться, побриться, сделать зарядку, позавтракать и принять лекарства, одеться; и на метро и трамвае, а то и вместо него сразу пешком, добраться до своего офиса ООО «Де-ка» в Большом Николоворобинском переулке.
За исключением сердобольной и понимающей Надежды Сергеевны, да пожалуй, и много повидавших на своём веку, мудрых старичков Марфы Ивановны и Ивана Гавриловича, остальные двое не очень-то понимали трудности Платона. Он никогда не скулил, никогда не отказывался ни от какой работы, в отличие, например, от Гудина, ссылавшегося то на отсутствие данной обязанности, квалификации и умения, то на здоровье и самочувствие, а то и просто на нежелание.
Платон был практически мастером на все руки. Это можно было бы сказать и об Алексее, но зачастую его мастерство опиралось лишь на желание попробовать сделать незнакомую работу, победить. И в условиях большой занятости самого молодого сотрудника, основная тяжесть дел всегда ложилась на плечи Платона.
Вот и в этот раз Надежда Сергеевна попросила его опять, как и четыре года назад, сделать косметический ремонт в цехе, дабы комиссия Санэпидемнадзора, при продлении разрешения на фасовку биодобавок, не смогла бы к чему-нибудь придраться.
Платону очень не хотелось делать пустую работу, так как пронизавший стены старинного здания грибок обычным путём вытравить было уже невозможно.
Но ничего не поделаешь, начальство приказало!
Надежде Сергеевне выгодно было использовать умение и безотказность Платона – не надо было тратиться на дорогих рабочих.
И при этом она ещё и не платила ему самому за эту работу, выполняемую им в рабочее время.
Надежда дала Платону деньги на покупку необходимых для ремонта расходных материалов и инструмента, а также выделила в помощь Гудина.
Как тому было не лень ехать с Платоном в магазин стройматериалов, но всё-таки пришлось. Иван Гаврилович прекрасно понимал, что Платон со своими больными руками всё это просто не смог бы довезти до офиса. По пути, как обычно, два пожилых насмешника принялись злословить по поводу увиденного. И тон этому, по обыкновению, задавал всегда желчный Гудин.
– «Смотри, какие девки стали толстожопые! На таких и не встанет!» – как обычно завистливо подивился молодости Иван Гаврилович.
– «А у нас всё через жопу! Даже лишний вес!» – съехидничал Платон.
Тут же, развеселившийся таким ответом Иван, настроившись на лирический лад, решил попробовать себя и в поэзии:
– «Что-то стали пятки зябнуть!» – видимо вспомнил он давно забытое.
– «Не пора ли нам дерябнуть?» – ловко подхватил Платон.
– «Или лучше взять перчатки…» – продолжил задумчиво Гудин.
– «Натянуть себе на пятки!» – скорее перебил его Платон, ставя победную точку в, пока не загубленном коллегой, четверостишье.
Записывая, он услышал встревоженный вопрос Ивана Гавриловича:
– «А что ты всё время записываешь?».
– «А я всегда записываю всё смешное, глупое и некультурное! Потому, что это просто невозможно придумать! Мой мозг и воображение даже не в состоянии до этого опуститься! Ты для меня в этом отношении такой драгоценный, просто бездонный кладезь!».