Новый век начался с понедельника
Шрифт:
Особенно это становилось заметным, когда Иван Гаврилович открывал его, и начинал вещание своим зычным голосом, словно боясь, что теперь, не дай бог, его самого перебьют.
По этому поводу Марфа как-то раз не выдержала:
– «И чего это Гаврилыч такой горластый? Не говорит, а прямо кричит, всех перебивает!».
На что аналитик Платон ей точно заметил:
– «А что ты хочешь? Он родился во время войны, в 42-ом году. Бомбёжки, вой сирен, канонады. Он и пытался ещё тогда всех и всё перекричать. А в семье был самым
Гудин был не только горластый, полуслепой, но ещё и полу-глухой.
Многие высказывания коллег он вообще пропускал мимо ушей, то ли не слыша, то ли не желая их слышать.
По этому поводу Платон как-то в полголоса сказал Марфе про Гудина, причём в его же присутствии:
– «Ну, раз он не хочет быть козлом отпущения, то будет козлом опущения!».
С одной стороны, можно было всё-таки считать, что Гудин в их коллективе был «козлом отпущения», хотя он и отчаянно сопротивлялся этому: образно выражаясь, ржал и мычал, упирался рогами и копытами, бодался, взбрыкивал и лягался.
У Гудина был совковый подход к работе и зарплате: работать поменьше, а получать одинаково, как все, то есть позиция иждивенца, нахлебника.
Поэтому жена Платона Ксения, давно знавшая Гудина, и не только по рассказам матери, именно так к нему и относилась, после очередных сообщений мужа возмущаясь его поведением:
– «Так тебе этот козёл опять не помогал?!».
– «Нет! В этот раз он помог хорошо! Не то, что раньше, когда был без… молока!».
Но если Гудин и не был в их коллективе «козлом отпущения», к имению имени которого он вовсе и не стремился, то уж «козлом опущения» его точно сделал Платон.
А, во всяком случае, «уродом в семье» он был точно. И в прямом, и, тем более, в переносном смысле.
И особенно это относилось, конечно, прежде всего, к его моральному уродству.
Как-то раз Гудин вошёл в цех и увидел, что Платон умывается после фасовки, при которой его лицо и слизистые оболочки покрылись пылью от расфасованного порошка. Не зная, что сказать, как себя проявить, за что зацепиться, хам тут же загорланил:
– «Ты, чего здесь плюёшься и сморкаешься? Это же некультурно!».
– «Так это же моё рабочее место! Где я ещё могу себя привести в порядок, как не здесь?! Если тебе не нравится, вон, пользуйся общим туалетом!» – по инерции начал оправдываться недоумённый Платон.
И уже вполголоса, сажая хама на его законное место, добавил:
– «Твоё место всё равно всегда у параши!».
Однако мелкий пакостник, Иван Гаврилович, не забывал обид, и всегда ждал удобного случая, чтобы взять реванш, хоть как-то унизить Платона.
– «На-ка! Забери!» – бесцеремонно указал Платону на его ключи забывшийся Гудин.
– «Ну, ты прям, указатель поворота какой-то!» – тактично подправил глупого коллегу Платон.
Другой раз Гудин бесцеремонно приказал Платону:
– «Ну-ка, открой!».
– «Ты всё хамишь?!» – улыбчиво и невозмутимо ответил тот.
Иван Гаврилович всегда ревновал Платона и к Надежде Сергеевне.
Как только Платон начинал что-то рассказывать ей, или докладывать по работе, Гудин сразу влезал в разговор с какой-нибудь глупостью, совершенно не вникая в суть происходившего разговора, или вообще переводил их разговор на другую тему, чему, кстати, потворствовала и сама Надежда Сергеевна.
Для обучения неучей Платон позже стал применять хитрую тактику.
Как только Гудин входил в комнату, или открывал рот, находясь в ней, пытаясь перебить Платона, тот сразу давал ему слово, копируя Сталина:
– «А что скажет товарищ Гудын?!».
У Ивана Гавриловича было очень больное чувство собственного достоинства. И оно сразу терялось, когда можно было воспользоваться объедками с «царского стола».
Жадность и возможность даже мелкой наживы, халявы, сразу охватывала всего Гудина, затмевая не только его единственный глаз, но и его хилое чувство собственного достоинства и остатки его хрупкой совести.
Гудин давно был не чист на руку. Практически всю жизнь. И это проявилось и в их коллективе, причём ещё задолго до появления Платона.
Иногда Гудин подворовывал из коробок банки, подставляя тем Марфу или Платона.
– «Воруешь?!» – как-то раз, совершенно без задней мысли, в шутку спросил он, копошащегося в коробках, Гаврилыча.
Так Платон вызвал у того такую бурную защитную истерику, как будто этим риторическим вопросом попал ему не в бровь, а в его единственный глаз. Иван Гаврилович всегда стремился урвать себе лишних денег даже по мелочам.
– «Курочка клюёт по зёрнышку!» – любил говаривать он в таких случаях.
– «Хороши зёрнышки!?» – удивлялась Марфа.
– «Каков же клюв у этой курочки, если такую банку враз склевала?!» – в тон ей вторил Платон.
– «А Гавриле всё неймётся!» – подвела итог Марфа.
Обидевшись, дед на побегушках ушёл к Ноне на посиделки. Той, вскоре, видимо в очередной раз надоел этот пустобрёх, и она решила поиметь с паршивой овцы хоть шерсти клок. Взяв с собой текст для отправки по факсу, она вывела под руку гостя за дверь своего кабинета и продефилировала с ним до офиса ООО «Де-ка», делая вид, что продолжает слушать его бредни.
Показывая Гудину на факс, Нона, видимо находясь ещё под впечатлением от его визита, неожиданно попросила:
– «Отправь мне фак!».
Тот, засмеявшись на невольно удачную оговорку комендантши, попытался изящно отмазаться, но перемудрил:
– «Ой,… Мне это, как… кинжал под… яйца!».
Имея, как пенсионер-инвалид, бесплатный проезд на городском транспорте, Иван Гаврилович поначалу всё равно мелочился и всегда брал деньги у Надежды Сергеевны на проезд по работе.