Новый век начался с понедельника
Шрифт:
– «Привет!».
– «А ты, что! Именинница, что ли?» – задал свой самый глупый, какой только можно было бы сейчас услышать, вопрос Гудин.
Ну и гадёныш! Ну и провокатор! – возмутился про себя Платон, не став ничего отвечать придурку.
В конце одного из последних рабочих дней, в течение которого Гудин, видимо, ощутив себя ненужным и никчемным человеком, не удержался дать своё «указание» Платону, причём весьма твёрдым, повелительным
– «Платон! Ну, давай, запирай свою богадельню!».
Его прямо-таки подмывало хотя бы на мгновение поставить себя, как бы начальником Платона, или, как минимум, его старшим коллегой.
В своей жизни Платону часто приходилось осваивать новые виды работ.
И, как человек любящий и умеющий анализировать, он, после освоения предложенной ему технологии работы, придумывал, модернизировал, улучшал, оптимизировал этот процесс, придумывал новый, более рациональный способ работы. Тем зарекомендовывал себя хорошим методистом.
Поэтому всегда и везде все работающие с ним люди, со временем и естественным образом, отдавали ему пальму первенства в этом вопросе и, как правило, с большим интересом осуществляли предложенную им технологию. Это только никоим образом, или в значительно меньшей степени, не касалось людей упрямых.
Такими в их коллективе были Алексей Ляпунов, который, как сын гения имел на это хотя бы моральное право, и Иван Гаврилович Гудин, чьё упрямство подкреплялось ещё и болезненным самолюбием.
Когда Платон очень тактично просил того в чём-нибудь помочь, причём исключительно для ускорения общего процесса работы всего коллектива, а не своей работы лично, Гудин или молча уходил, или искал какие-то другие предлоги для отлынивания от работы, а то и просто, без обиняков, заявлял:
– «А это твоя работа! Давай! Давай! Работай сам!».
Платон в таких случаях отставал от вредного старца и излагал свой план ускорения процесса работы их начальнице.
Причём Платон никогда конкретно не указывал на необходимость выделения помощника именно ему.
Он любил работать один, ощущая себя свободным художником; делать всё сам, гарантируя качество работы; не волнуясь за работу подчинённых, не отвечая за их ошибки, не получая при этом ещё и нагоняи.
Но помощником Платона почти всегда, практически без исключения, в силу малой загруженности, становился Гудин.
И в этот момент он, весёлый и энергичный, бодро и смело брался за дело, проявляя при этом не столько элементы ударничества, сколько скорее спешки. Ему ведь не хотелось долго делать неприятную для него работу.
При этом в своём труде он проявлял творчество и рационализаторство, хотя часто и во вред качеству и чистоте исполнения. Однако такой его порыв всегда радовал Платона. Но такая,
Гудин постоянно невольно напоминал сослуживцам о своём скверном характере. Только все его выходки и реплики забудутся, потеряют актуальность и остроту восприятия, только все успокоятся и мысленно, как бы, простят глупого хама, как он вновь что-нибудь отмочит: скажет, или сделает.
И новая волна народного возмущения снова охватывает коллектив, или хотя бы его пострадавшую часть, выливаясь в пренебрежительные комментарии, обсуждение его действий за его спиной, а то и в подтрунивание, или даже в замаскированные морально-психологические издевательства над ним, но только со стороны наиболее от него страдающего, невольно изощрённого в таких делах, Платона.
– «Вань! Ты, как Незнайка в стране дураков!» – комментировал он обсуждение Гудиным какого-то вопроса с такими же, как он, некомпетентными коллегами.
– «Вань! Ты большой, а без гармони!» – другой раз острил Платон.
И на молчаливый вопрос оппонента тут же, без задержки, отвечая:
– «Ты, что? Хочешь сказать, что у тебя и гармонь есть?!».
Иван Гаврилович был совершенно не в ладах с историей. Знания его были поверхностны. Он иногда называл Платона поляком, на что тот неизменно отвечал ему:
– «Поляки – нет! Западные белорусы – да!».
Поэтому своими дурацкими домыслами он часто и невольно извращал её, ход известных исторических событий, путая географические места, названия, даты, сроки, имена и фамилии.
Иной раз такой детский лепет вылетал из его старческих уст, хоть стой, хоть падай!
Даже сам ход этих событий он излагал самым, что ни на есть, нагло авантюристическим образом.
– «Ванёк, он и есть ванёк!» – стал говорить о нём Платон.
Потеряв по старости сразу несколько верхних зубов, существенно изменивших его облик, он превратился в весьма «харизматическую» фигуру, хотя и отдалённо, частично, но всё же напоминающую силуэт известного в истории французского министра финансов Силуэта.
Под провалившейся верхней губой неожиданно резко выпятилась вперёд нижняя, словно пытаясь соединиться с находящимся ровно посередине лица, кончиком носа, создавая этот забавно-хищный силуэт.
Для некоторой компенсации временного дисбаланса на лице, Иван отпустил усы.
Его рыжевато-седые волосы создавали ещё более смешной облик какого-то облезлого, шкодливого кота.
А поганый, в смысле речевых оборотов во время разговора, рот от этих усов становился, теперь и внешне, ещё поганей.