Новый век начался с понедельника
Шрифт:
– «Спасибо! А Вам – послевкусия!» – неожиданно даже для самого себя выпалил, потешившийся своей вежливостью, Платон.
Но вскоре, неожиданно, его, оставшегося наедине со своими мыслями и обедом, прервала фраза, донесшаяся из-за соседнего стола:
– «Да! Москва, наверное, самый дорой город в Мире?!».
Не успев услышать ответа собеседника, патриот столицы Платон, невольно не выдержал:
– «Да! Недаром в известной песне поётся – дорогая моя столица, золотая моя Москва!».
Рассказывая об этом Гудину, Платон совсем не ожидал от того пакости.
– «Ну, ты же пожрать любишь!» – попытался тот подколоть Платона.
– «А ты нет?».
– «Конечно, нет!» – горделиво ответил Иван Гаврилович.
– «А я вот люблю! Как всякий молодой и здоровый!» – в очередной раз поставил на место своего постоянного оппонента Платон.
– «Ты давай на это… не это!» – промычал в ответ Гудин.
– «От тебя даже столовкой пахнет!» – использовал он для надёжности и Надеждин перл.
– «Ванёк! А знаешь, почему
Вечером, как обычно, он дома решил покачать пресс, лёжа поперёк на широко разложенном диване.
Но прилегшая на своё место перед телевизором Ксения, несколько мешала зарядке мужа своими ножками под пледом.
– «Убери копыта! Я пресс покачаю!» – отомстил он жене за её прежние неуважительные обращения к его ногам.
Закончив бесплодные попытки ужатия уже намечающегося живота, Платон возвратился к теме, дав новое указание до этого поджавшей ножки жене:
– «Ну, всё! Можешь теперь копыта обратно отбросить!».
Начав ещё в сентябре, в начале октября Платон излил свои, накопившиеся за сентябрь, чувства и переживания, и уже завершил их в виде большого стихотворения, назвав его:
«Таня и Маня»
Такие душевные порывы Платона были теперь вполне объяснимы.
Его жена Ксения не только мужала, матерела, но и, как все, старела, причём не только телом, но и душой.
Она всё менее нуждалась в ласках мужа, всё реже и реже сама вызывала и провоцировала их, всё меньше млела под ними, редкими и эпизодическими, а то и вовсе обходилась без них.
Дети и внуки Платона, повзрослев, жили отдельно. Теперь вот и Кеша завёл любимую девушку и с отцом виделся редко. А когда виделся, то им не хватало времени всё обсудить, в том числе и самое важное.
Да и с Ксенией дела и отношения всё больше становились обыденно-повседневными, заключающимися всё более во взаимном сотрудничестве.
Поэтому в большой душе Платона образовался избыток не отданной людям любви, тепла, ласки и нежности. И всё это требовало своего приложения, и отразилось в отношениях Платона к Тане и заботе о Мане.
Но осенние трудовые будни постепенно успокоили взбудораженную душу поэта. Опять состоялась большая перегрузка товара с нижегородской на минскую машину, причём в непогоду.
– «Сиклон на юге принёс дожди!» – на всякий случай проинформировала Надежда своих коллег.
В перерыве работы, в процессе перекура и разговора о разном, Иван Гаврилович начал исподволь, в перспективе, на всякий случай набиваться в гости к шофёру Владимиру из Нижегородской области:
– «Володь! А у тебя куры есть?».
– «Да! Три!».
– «А петух?».
– «Два!».
– «А ради гостей одного можно и забить!?».
– «Легко!».
– «Вместе с гостями!» – подсказал Платон хозяину выход из положения.
Повеселившись, вновь принялись за работу.
Позади было тёплое и плодородное, хотя и для Платона омрачённое смертями близких, лето.
Оно стало последним загульным и для кота Тихона. Приехав на дачу позже своих кошек, и почуяв на своей территории запахи чужих котов, Тиша рьяно принялся тогда за выведение крамолы.
Он стал не только успешно гонять и драть чужаков, но и усиленно орошать, метить свою территорию. И в этом порыве он так увлекался, что иногда метил и посторонние предметы, включая ноги своей хозяйки, чем вызвал её гнев.
Поэтому приговор ему был обеспечен.
И хотя Платон долгое время был категорически против порчи кота, но теперь и он был вынужден согласиться. Ксения, наплакавшись, свозила беднягу на экзекуцию, которую Тихон перенёс стоически.
Позже, поглядывая на успокоившегося, кастрированного кота Тишку, хозяйка прозвала его Омлетиком.
Осень тоже выдалась тёплой и, в основном, сухой, но с избыточным атмосферным давлением.
Это, видимо, сказалось на некоторой престарелой части некогда интеллигентного населения столицы.
При подходящем к остановке трамвае, пожилой, неполный мужчина болезненно-интеллигентного вида и такой же национальности, упираясь в висящую через правое плечо Платона сумку, пытался сдвинуть её владельца, и пролезть в щель между ним и трамваем.
После второй, более назойливой и ощутимой попытки Платон не выдержал: