Новый век начался с понедельника

Омельянюк Александр Сергеевич

– «Спасибо! А Вам – послевкусия!» – неожиданно даже для самого себя выпалил, потешившийся своей вежливостью, Платон.

Но вскоре, неожиданно, его, оставшегося наедине со своими мыслями и обедом, прервала фраза, донесшаяся из-за соседнего стола:

– «Да! Москва, наверное, самый дорой город в Мире?!».

Не успев услышать ответа собеседника, патриот столицы Платон, невольно не выдержал:

– «Да! Недаром в известной песне поётся – дорогая моя столица, золотая моя Москва!».

Рассказывая об этом Гудину, Платон совсем не ожидал от того пакости.

– «Ну, ты же пожрать любишь!» – попытался тот подколоть Платона.

– «А ты нет?».

– «Конечно, нет!» – горделиво ответил Иван Гаврилович.

– «А я вот люблю! Как всякий молодой и здоровый!» – в очередной раз поставил на место своего постоянного оппонента Платон.

– «Ты давай на это… не это!» – промычал в ответ Гудин.

– «От тебя даже столовкой пахнет!» – использовал он для надёжности и Надеждин перл.

– «Ванёк! А знаешь, почему

ты дед? Потому, что уже мужиком и не пахнешь!» – совсем заткнул Гудина Платон.

Вечером, как обычно, он дома решил покачать пресс, лёжа поперёк на широко разложенном диване.

Но прилегшая на своё место перед телевизором Ксения, несколько мешала зарядке мужа своими ножками под пледом.

– «Убери копыта! Я пресс покачаю!» – отомстил он жене за её прежние неуважительные обращения к его ногам.

Закончив бесплодные попытки ужатия уже намечающегося живота, Платон возвратился к теме, дав новое указание до этого поджавшей ножки жене:

– «Ну, всё! Можешь теперь копыта обратно отбросить!».

Начав ещё в сентябре, в начале октября Платон излил свои, накопившиеся за сентябрь, чувства и переживания, и уже завершил их в виде большого стихотворения, назвав его:

«Таня и Маня»

Глаза – каштаны с поволокой. Взгляд из-под вздёрнутых бровей. Давно забытой и далёкой Предстала музой ты моей. И губы чувственно, как рифмы В улыбке обнажают рот. И голос нежный, как у нимфы. А возраст твой – девичий год. Твой рот – атолл, а губы – рифы. И зубы – россыпь жемчугов. Ещё продолжу ради рифмы: Ты изваяние богов! Я не забуду ту минуту, Когда прильнула ты ко мне. Я ж проявил отца заботу, Покрепче всю прижав к себе. Я успокоил тебя, гладя, Щекой прижавшись к волосам. И мы с тобой стояли, ладя, Прислушиваясь к голосам. Там многие стояли, плача. Кто утирал рукой слезу. Но большинство стояло молча. Тебя я видел лишь одну. Как искренне слеза катилась, Рыданьем дополняя плачь. В меня сомнение вселилось, (А не Олега ли ты дочь?), Но эту мысль прогнал я прочь. Тут явно Виктор постарался. Что стоит только разрез глаз. Он плодовитым оказался. В деторожденьи тоже ас. Да! Во, даёт, Витёк, рожает Таких породистых детей! Он тем программу выполняет. И выполняет всех быстрей. Во мне проснулось чувство нежность, Забытое давным-давно. Жены не вызывало бы ревность. Тогда мне было всё равно. Хоть так стояли мы не долго, Успел проникнуться к тебе Любовным чувством. Сложным только. Создал проблему я себе. Влюбился я тогда в Танюшку. Но не позволю я себе Любовь ту превратить в игрушку. Иначе быть большой беде. Влюбился я, пожалуй, квази. Истосковавшись по теплу. Сейчас я нахожусь в той фазе. Когда мне флирт не по нутру. И даже это подтверждая, Мне бог послал ещё щенка. Я спас его, в любви сгорая, Пылая нежностью слегка. Я спас его на сутки позже. На сутки позже похорон, Когда я спас Танюшку тоже. Иль это может, был лишь сон? Он помесь спаниеля с лайкой. Гнедой, чуть с рыжецой окрас. А бабушка была овчаркой. Щенок хороший, без прикрас. Имени созвучно «Таня» Я щенка тогда назвал Ласково и просто «Маня». Тут же так её позвал. Та пришла, хвостом виляя. Ну, а в руки не далась, Тем тебя напоминая. Лишь приблизилась, ластясь. Жена не хочет принять Маню, Чтоб жить, как прежде, без хлопот. Ну, а за Таню – будет баня! И мне покажет «от ворот…». Хотел щенка я подарить Татьяне. Но время быстро так прошло. Лукавой, осторожной Мане Менять хозяев снизошло. Её пристроил я надёжно. Специалист тот – высший класс! Теперь живу я безмятежно, О чём жалею я сейчас. Ну,

хватит распускать мне нюни! В руке засохло уж перо. Чтоб не погрязнуть вовсе втуне, Пора мне расписать его. Тебя не видел я лет двадцать. А может меньше? Ну, и что? Пусть будет только девятнадцать. Теперь ведь это всё равно. Танюшка, милое создание Так поразившее меня. Ты украшаешь мироздание. Сама ты нежность бытия. Ты – всходы доброго посева. Я – слова точного король! В любви ты, видно, королева?! Какой назвать тебе пароль? Влюбился я, хотя и чуть, Влюблённость окрыляет! Но в этом жизни моей суть. Любовь ведь вдохновляет! Что толку больше тебя славить, И дифирамбы тебе петь?! Словами ласковыми гладить… Мечтать всё ж лучше, чем иметь! Что толку дальше тебя славить? Нагонишь этим лишь тоску. Тут ни прибавить, ни убавить. Перед женою я в долгу. Ты лишь племянница моя. Привет тебе от дяди Тоши! Такая вот судьба моя. Такие вот дела все наши. Меня ты может позабудешь? Иль вспомнишь, может, иногда? Женой моею ты не будешь, А вдохновеньем – навсегда! И чтоб не быть тебе обузой, С тобой не встретимся мы. Да? Ты для меня лишь будешь музой. Другой не будешь никогда. Ты пусть мгновенье будешь музой. Минуты будешь дорогой. С собою свяжешь тонкой узой, Пока не кончится век мой. Когда я сгину «за понюшку…», То к гробу попрошу позвать Жену и милую Танюшку. Но не велю я им рыдать. Когда наступит мой конец – Усопший завещает – Последний поцелуй в венец Прощанье пусть венчает… Читать, надеюсь, не устала? И над стихами не заснёшь? Хоть музой ты моею стала, Подальше, к чёрту, не пошлёшь? Создал я множество творений. Вот это выдал «на гора». Часть этих всех стихотворений Тебе мне подарить пора.

Такие душевные порывы Платона были теперь вполне объяснимы.

Его жена Ксения не только мужала, матерела, но и, как все, старела, причём не только телом, но и душой.

Она всё менее нуждалась в ласках мужа, всё реже и реже сама вызывала и провоцировала их, всё меньше млела под ними, редкими и эпизодическими, а то и вовсе обходилась без них.

Дети и внуки Платона, повзрослев, жили отдельно. Теперь вот и Кеша завёл любимую девушку и с отцом виделся редко. А когда виделся, то им не хватало времени всё обсудить, в том числе и самое важное.

Да и с Ксенией дела и отношения всё больше становились обыденно-повседневными, заключающимися всё более во взаимном сотрудничестве.

Поэтому в большой душе Платона образовался избыток не отданной людям любви, тепла, ласки и нежности. И всё это требовало своего приложения, и отразилось в отношениях Платона к Тане и заботе о Мане.

Но осенние трудовые будни постепенно успокоили взбудораженную душу поэта. Опять состоялась большая перегрузка товара с нижегородской на минскую машину, причём в непогоду.

– «Сиклон на юге принёс дожди!» – на всякий случай проинформировала Надежда своих коллег.

В перерыве работы, в процессе перекура и разговора о разном, Иван Гаврилович начал исподволь, в перспективе, на всякий случай набиваться в гости к шофёру Владимиру из Нижегородской области:

– «Володь! А у тебя куры есть?».

– «Да! Три!».

– «А петух?».

– «Два!».

– «А ради гостей одного можно и забить!?».

– «Легко!».

– «Вместе с гостями!» – подсказал Платон хозяину выход из положения.

Повеселившись, вновь принялись за работу.

Позади было тёплое и плодородное, хотя и для Платона омрачённое смертями близких, лето.

Оно стало последним загульным и для кота Тихона. Приехав на дачу позже своих кошек, и почуяв на своей территории запахи чужих котов, Тиша рьяно принялся тогда за выведение крамолы.

Он стал не только успешно гонять и драть чужаков, но и усиленно орошать, метить свою территорию. И в этом порыве он так увлекался, что иногда метил и посторонние предметы, включая ноги своей хозяйки, чем вызвал её гнев.

Поэтому приговор ему был обеспечен.

И хотя Платон долгое время был категорически против порчи кота, но теперь и он был вынужден согласиться. Ксения, наплакавшись, свозила беднягу на экзекуцию, которую Тихон перенёс стоически.

Позже, поглядывая на успокоившегося, кастрированного кота Тишку, хозяйка прозвала его Омлетиком.

Осень тоже выдалась тёплой и, в основном, сухой, но с избыточным атмосферным давлением.

Это, видимо, сказалось на некоторой престарелой части некогда интеллигентного населения столицы.

При подходящем к остановке трамвае, пожилой, неполный мужчина болезненно-интеллигентного вида и такой же национальности, упираясь в висящую через правое плечо Платона сумку, пытался сдвинуть её владельца, и пролезть в щель между ним и трамваем.

После второй, более назойливой и ощутимой попытки Платон не выдержал: