Нулевой километр
Шрифт:
У нее многолетний стаж матери-одиночки, а совладать с этой малышней без пары-тройки шлепков по мягкому месту вряд ли удастся. Потираю плечо, замечая бледную отметину на загорелой коже, и бросаю обиженный взгляд на обозленную хозяйку.
– Сама жирная!
– Ярик! – мамин крик действует на него успокаивающе, поэтому свою затею оставить на моей талии несколько синяков он бросает. – Отдай ребенку майку.
– Нет. Мне идти не в чем. Мою армяне разрисовали.
– Их отец татарин! Перестань надо мной издеваться!
– Да хоть испанец, факт остается фактом – майку у Рыжего я забираю! –
Если можно не любить кого-то до скрежета зубов, то это наш с Яриком случай. Я презираю его за слабость и вечные жалобы, а он, подражая отчиму, критикует мой образ жизни, не слишком-то стесняясь в выражениях.
Хватаю сумку, ловко запихиваю в нее необходимые вещи и оттесняю плечом подростка, привалившегося спиной к комоду с бельем. Лакированному, с жуткими царапинами на темном дереве, оставленными неуклюжими грузчиками, уронившими его при переезде в бабушкину трешку.
– Куда это ты собралась? Кто с детьми останется? Я же тебя просила на субботу ничего не планировать!
– Этот твой, – брезгливо морщусь, вспоминая о мамином кавалере, в эту самую минуту разложившем свои телеса на продавленном диване.
– Жора не может! Он с ночи! – знакомые истеричные нотки уже проскальзывают в ее голосе, ведь мы обе знаем, что он никогда не станет приглядывать за чужими детьми. Ходит по дому, делая вид, что их и нет вовсе, а если и замечает, то непременно хватается за ремень: широкий, с огромной металлической бляшкой, способный удержать его брюки на внушительном животе.
– Знаю я его ночные смены. Весь зал пивом провонял.
– Замолчи! Он еще от прошлой вашей ссоры не отошел, – шипит, одергивая меня за руку, когда я тянусь к своей сумке. – Не смей уходить! У меня последняя смена – потом нагуляешься!
– Когда потом? Я выдохнуть не успеваю: одни из памперсов вырастают, а ты уже следующего мне под нос суешь! Я тоже человек, мама! И тоже хочу отдыхать.
– Посмотрите, какая страдалица! – театрально хлопнув в ладоши, женщина насмешливо надувает губы. – А мне легко такую ораву кормить? И ничего, не жалуюсь!
– Потому что сама эту ораву и наплодила! Так что прости, сегодня вы как-нибудь без меня…
– Много ты понимаешь? Давно взрослая стала, чтобы мать учить? Юлька! – проворно обходит меня, отрезая путь к выходу, и понижает голос, опасаясь, что отчим подслушает наш разговор. – Один вечер и ты свободна, как ветер в поле! Хоть с Мишей своим на машине катайся, хоть с тем худым блондином в кино иди.
Смотрит на меня с надеждой, даже руки складывает, умоляя сжалиться, а я словно и не замечаю. Качаю головой, размахивая ладонью, чтобы она, наконец, отошла, и упорно игнорирую Айгуль, прижимающую к груди безногую куклу. В этом платье с медведем, с белыми бантиками, которые ей наверняка повязала Ленка, она прекрасна. Только никакого желания до поздней ночи возиться с неугомонным ребенком я в себе не нахожу.
– Рыжий пусть сидит, – разве не выход? Я была немногим старше, когда на меня возложили почетную миссию подтирать ему сопли.
– Вот еще. Их ведь кормить нужно, и горшки выносить! Нет, – мальчишка бледнеет, а мама уже многозначительно глядит на меня. Еще и кивает
– Господи! Да сколько можно? Когда это кончится?
Им меня не жаль. Не жаль моих сил, что я потратила на охмурение своего одногруппника, с которым через два часа должна встретиться в кафе. Красивый, крепкий, уверенный в себе и что самое важное – богатый. Абсолютная противоположность всем тем, кто обивает мои пороги, задаривая шоколадом.
– Ну, Юль, – уже мягче, словно и самой стыдно, что из-за нее мои планы летят в тартарары.
Я молчу, отвернувшись к окну, и нервно отстукиваю ногой по дощатому полу. Любуюсь плавным покачиванием кустарников, разросшихся у подъезда, прислушиваюсь к городскому шуму и глубоко вздыхаю, кажется, уже готовая сдаться.
– Ты Лиду-то пожалей, – до этой самой секунды. Оборачиваюсь, когда Жора нарушает минутную тишину своим басом, и цепляюсь глазами за его мозолистые ладони, любовно поглаживающие мамин округлившийся живот. Руки у него черные от мазута, а ноготь на среднем пальце окрашен в иссиня-черный цвет после того, как он случайно отбил его молотком.
– Сколько себя помню, она постоянно беременна. Никакой жалости не напасешься, постоянно за этим детским садом следить!
– Вишь, какая! – наступает на меня мамин сожитель, аккуратно оттесняя даму своего сердца в сторону. – Тебя кто научил так с матерью разговаривать?
– Вот только давай без нотаций, – намеренно «тыкаю» и хватаю за ухо брата, вознамерившегося умыкнуть из моего кошелька последние деньги. – Если тебя подмывает взяться за чье-то воспитание, начни с него. Он не в первый раз у меня подворовывает. А я уж без вас разберусь, не маленькая уже.
Девятнадцать. Не слишком ли поздно для разъяснительных бесед и показательной порки?
В последний раз оглядываю себя в зеркале и, нацепив на лицо беззаботную улыбку, разворачиваюсь к двери, всерьез намереваясь отстоять свое право на вечер вдали от этого сумасшествия: уже слышу, как малышня гремит ящикам, наверняка в эту минуту разбрасывая по полу разную мелочевку.
– Двигайтесь, – подгоняю замерших на пороге родственников, – меня уже Ленка ждет.
Словно по заказу из открытой форточки доносится сигнал автомобильного клаксона, а вслед за ним слегка хрипловатый голос моей подруги разносит по округе звуки моего имени, эхом оседая где-то в кронах цветущей черемухи.
– Никуда ты не пойдешь.
Дядя Жора настроен решительно. Надвигается на меня, жестом призывая мою мать к молчанию, и уже указывает Ярику на дверь.
– Останешься как миленькая. Я сутки не спал, так что не переломишься с детьми посидеть. Они все-таки тебе не чужие…
– В отличие от тебя, верно?
– Юля! – мама испуганно морщится, закрывая рот ладошкой, и округляет глаза, виновато уставившись в лицо своего мужчины.
Георгий Голубев ее шестая попытка обрести женское счастье и перечить ему она мне не позволяет. Боится, что подобно многим, однажды и он хлопнет дверью, стерев из памяти ту заботу и ласку, что она щедро ему отдает… Глупая! Об этом нужно молить небеса, ведь брак с обрюзгшим забулдыгой – это финиш. Жирный крест на ее и без того несладкой жизни.