Нутро любого человека

Бойд Уильям

Я ощутил безотчетную, нелепую панику и тревогу. Чуть ли не бегом возвратился к секретарю и спросил, куда подевалась молодая женщина. Пошла к другому служащему, последовал ответ. Выяснилось, что она путешествовала с отцом на машине, машина разбилась, отец пострадал (сломал ногу) и возникли требующие разрешения запутанные проблемы со страховкой. Я возвратился в приемную и стал ждать, оставив, чтобы видеть коридор, дверь открытой.

Заметив, что она выходит из кабинета, я вышел тоже, стараясь, чтобы это выглядело случайностью. Я улыбнулся: у меня не было решительно никакого представления о том, что я собираюсь сказать. Она нахмурилась, сведя превосходно прорисованные брови.

— Вы случайно не Логан Маунтстюарт?

— Да, — я не мог поверить в такую удачу — читательница.

— Я так и думала.

Затем она наградила меня тем, что можно назвать только презрительной усмешкой, и, стронувшись с места, прошла мимо. Я последовал за ней до ведущей на улицу лестницы.

— Подождите секунду, — сказал я. — Как вы узнали? Мы с вами встречались?

— Разумеется, нет. Зато мне известен случай, когда вы не соизволили приехать в Лондон за сумму, меньшую десяти гиней.

Мне удалось уговорить ее зайти со мной в кафе. Я попросил стакан vhino tinto [77] , она — минеральной воды, и я узнал, о каком случае шла речь. Она работала секретаршей в Отделе интервью Би-би-си, отвечала за приглашение гостей; они попытались заполучить меня для разговора о „Новых веяниях в европейском искусстве“, а получили всего лишь сведения о моем гонораре. Весь отдел, сказала она, счел эту сумму нелепой.

— То есть, кто вы, по-вашему, такой? — поинтересовалась она. — Стравинский? Голсуорси? [78]

77

Красное вино ( исп.) — Прим. пер.

78

В 1932 году Джон Голсуорси получил Нобелевскую премию по литературе.

— А, так это мой агент виноват, — сказал я. — Он вечно пытается поднять мой гонорар, не спросясь у меня. Безобразие.

— Могу вам сообщить, что услугу он вам оказал дурную, — агрессивно произнесла она. — Вы попали прямиком в черный список. Десять гиней? С ума можно сойти. Я бы его уволила.

Я заверил ее, что уже сто лет как собираюсь уволить Уолласа. Потом спросил, как ее зовут.

— Фрейя Доверелл, — сказала она.

Фрейя Доверелл. Фрейя Доверелл. Мне кажется, что сердце мое колотится, кровь закипает, и я начинаю хватать ртом воздух просто оттого, что вывожу ее имя. В ее красоте присутствует нечто наступательное. Губы чуть выставлены вперед — не надуты, это не гримаска, — она как будто того и гляди выпалит что-то. Высокая, худощавая, я бы сказал, немного за двадцать, и очень уверенная — для столь юного возраста — в себе. У отца, по ее словам, серьезный перелом ноги, он, наверное, пролежит еще неделю, прежде чем выпишется из больницы и сможет ехать дальше.

— Я завтра утром уплываю в Саутгемптон, — сказал я, — однако нельзя ли мне пригласить вас пообедать со мной нынче вечером? — вдруг мне удастся уговорить вас вычеркнуть мое имя из черного списка Отдела интервью?

Я сижу и пишу все это, ожидая, когда можно будет пойти в ее отель, чтобы встретиться с нею. Хрупкость подобных мгновений ужасает меня. Если бы я не лишился паспорта. Если бы ее отец не разбил машину и не сломал ногу. Если бы она не пришла в консульство именно в тот час… Мы видим впереди лишь пустоту, вакуум и только брошенный вспять взгляд показывает нам полную наобумность, случайность возникновения таких переменяющих всю нашу жизнь встреч.

[Апрель]

„Гаруджа“. Судно французское, команда португальская. Половина кают пустует. Я написал мои три статьи для „Грэфик“ и, в виде дополнения, рассказ о посещении ателье Пикассо, который, я уверен, Уоллас куда-нибудь да пристроит. Утро провел на палубе — расхаживал по ней, пытаясь собраться с мыслями и привести их в порядок, придать хоть какую-то форму и связность моему ближайшему будущему.

Обед с Фрейей прошел хорошо, я многое о ней узнал. Отец ее вдов, живет с братом Фрейи в Чешире. Раз в год она отправляется вместе с отцом отдыхать. Больше всего им нравятся Германия и Австрия, однако из-за теперешней политической ситуации [79] она туда ехать не захотела — отсюда и злополучное путешествие в Португалию. Фрейя — женщина убеждений куда более левых, нежели мои, и я, поняв вдруг, насколько отдалился от политики, ощущаю неопределенный стыд за мое безразличие и апатию. Ей двадцать один, в Би-би-си она работает уже два года. Хочет стать самостоятельным продюсером программ — „Что в этой конторе очень не просто, уверяю вас“. По некоторым предметам, которые мы затрагивали, она со мной решительно не согласна. Пикассо — „шарлатан“; Вирджиния Вулф — „величайшая из наших живых писателей“; Мосли — „наше национальное бедствие“. Я проводил ее до отеля и, когда мы пожелали друг дружке спокойной ночи, она с силой потрясла мою руку. Я спросил, смогу ли увидеться с нею в Лондоне, и Фрейя дала мне адрес — она живет в Чизике, в подобии меблированных комнат, вместе с еще восемью молодыми незамужними женщинами. Ей известно, что я женат, что у меня ребенок. Я дал ей мою визитную карточку, она прочитала адрес: „Торп-Кастрингэм… Похоже, это где-то очень далеко“. Я сказал, что подыскиваю квартиру в Лондоне.

79

В 1933 году Гитлер стал канцлером Германии.

— Вы читали хотя бы одну из моих книг? — спросил я ее в какое-то из мгновений того вечера.

— Нет.

— Так почему же вам захотелось пригласить меня в программу?

— Не знаю. Кто-то прочитал написанную вами статью. Думаю, меня заинтриговала ваша фамилия.

Не самая многообещающая основа для отношений, но я целиком и полностью захвачен этой женщиной. Фрейя. Фрейя. Фрейя.

Вторник, 15 мая

Снова в Челси. Только что внес трехмесячную плату за маленькую скудно обставленную квартирку на Дрейкотт-авеню. Пристойных размеров гостиная, которая может заодно исполнять роль моего кабинета, махонькая спальня, уборная (ванна отсутствует) и узкая кухня, камбуз камбузом, с раскладным столом. Придется прикупить кой-какую мебель — кровать (односпальную — двойная не влезет), софу и всякие там кастрюли со сковородками. Надо мной проживает средних лет полячка, белошвейка, а подо мной — двое государственных служащих, состоящих, подозреваю, в „гармонических“ отношениях. Улица мрачно безлика, все держатся особняком. Думаю, для моей новой жизни она окажется местом идеальным.

Фрейя любит балет, поэтому в прошлую пятницу мы ходили смотреть „Жизель“. Во всем, что касается танца, я откровенный неуч (интересно, почему? любое другое искусство меня зачаровывает), тем не менее я получил настоящее наслаждение — полагаю, перед грацией, изяществом и чарующей музыкой устоять трудно. После, в ресторане, Фрейя порасспросила меня и мое невежество ее напугало. „А если я заявлю, что не интересуюсь искусством или литературой? — сказала она. — Что вы тогда обо мне подумаете?“. Я с радостью признал свое поражение.

Помимо прочего, я открыл новый банковский счет, на который Уоллас станет перечислять все мои литературные заработки. Элтред выплачивает нам — Лотти — годовое пособие в 300 фунтов, которых должно вполне хватать на нашу норфолкскую жизнь. Я сказал Лотти, что собираюсь проводить в Лондоне „много больше, значительно больше“ времени, она против этого особенно не возражала — единственное ее условие состоит в том, чтобы по уик-эндам я был дома. Я воспользовался этой ее самоудовлетворенностью, чтобы тишком перетаскать на Дрейкотт-авеню большую часть моих книг и картин — не думаю, что она это заметила. Уоллас продал мою „Встречу с Пикассо“ журналу „Лайф“ за 200 долларов.