Нутро любого человека
Шрифт:
Осторожно и неспешно ухаживаю за Фрейей. Дотошно просчитываю наперед проводимое с нею время, всегда заранее договариваюсь о встрече, не оставляя ничего на волю случая. Она с удовольствием обедает в ресторанах и пьет наравне со мной. До поры до времени, я избегаю обычных моих пристанищ, а потому — никаких „Кафе Ройял“, „Плюща“, „Превиталиса“, — мне не хочется давать повод для сплетен. Мы ходим по кинематографам, картинным галереям, в театры, на балет. На прошлой неделе зашли перед спектаклем выпить на Дрейкотт-авеню, квартира ей очень понравилась. В Би-би-си есть один „молодой человек“, который неравнодушен к ней, не думаю, впрочем, что он способен составить мне конкуренцию.
Вчера один из начальников Фрейи по Отделу интервью, устроил коктейль, и она пригласила меня с собой. Переоделась на Дрейкотт (приобретя в темно-синем креповом платье и туфлях на высоких каблуках вид неожиданно изысканный), и мы поехали на такси в Хайгейт, в его дом. Его зовут Тервилл Стивенс — лет сорока, но с копной совершенно белых волос. Вечер стоял теплый, гости высыпали в парк. По какой-то причине, выпитое ударило мне в голову (перед появлением Фрейи я, чтобы поуспокоить нервы, тяпнул чистого джина) и я, пытаясь протрезветь, прохаживался в одиночестве по парку. И вот, стоя ласковой летней ночью посреди английского парка, я ощутил, как все мое тело омывает волна чистейшего благополучия. Трепетный поток счастья и благожелательности пронизывал меня. Я оглянулся и увидел, что Фрейя смотрит на меня через лужайку. Это любовь. Это то, что любовь способна с нами сделать. И глядя друг на друга, мы сказали друг другу все — одними глазами. Потом Тервилл окликнул Фрейю, и она отвернулась.
Я побрел, как автомат, к другой группе людей, мне показалось, что я заметил в ней Томми Битти. И со смутным испугом увидел среди них Лэнд. Мы поговорили, довольно дружелюбно: она сказала, что собирается на следующих выборах баллотироваться в Парламент. Спросила о Лотти и Лайонеле, о том, что я сейчас пишу, ну и так далее, я в свой черед расспрашивал ее о других Фодергиллах. Странно было, после такой близости, ощущать веющий между нами холодок. Думаю, если ты просишь руки женщины, а она тебя отвергает, отношения ваши уже никогда не смогут стать прежними — слишком велик нанесенный им ущерб: любой человек способен сносить неприятие лишь до определенных пределов. Потом, пока мы разговаривали, подошла Фрейя, и я представил их друг дружке. В таких ситуациях скрыть ничего не возможно: не знаю, какие тут передаются сигналы, — вероятно, это что-то такое, к чему женщины чувствительны более мужчин, — но я мгновенно понял, что (а) Лэнд знает о моих чувствах к Фрейе, и (б) Фрейя знает, что Лэнд была когда-то моей любовницей. Трехсторонний разговор получился очень неловким, натянутым, и мы разошлись так скоро, как позволила вежливость.
Чем еще понравился мне этот вечер, так это возможностью понаблюдать за продолжающими расходиться по воде кругами, созданными даже моим малозначительным литературным всплеском. Элизабет Боуэн спросила, — с некоторой, как мне показалось, недоброжелательностью: „Вы, наверное, теперь страшно богаты?“, и не меньше полудюжины людей поинтересовались у меня, когда появится моя следующая книга. Тервилл Стивенс очень хвалил „Воображение“ и выразил уверенность, что когда выйдут „Космополиты“, мы сможем сделать на радио какую-нибудь передачу.
Мы с Фрейей ушли около девяти, поймали на Хай-стрит такси. Я спросил, где ей хотелось бы поужинать. „На Дрейкотт-авеню“, — ответила она.
Нагая Фрейя. Еще более прекрасная. Веснушки на груди и плечах. Выступающие косточки бедер. Не понимаю почему — в конце концов, нам обоим за двадцать, — но мне кажется, что я намного старше ее. Мы прижимаемся друг к дружке на моей узкой кровати. „Давай никогда не ложиться в двуспальную кровать, Логан, — сказала она. — Никогда. Всегда будем спать в одиночной“.
Она осталась на ночь, а утром, в восемь, ушла на работу. Я записываю это, сидя в халате за раскладным кухонным столом, передо мной лежат на тарелке недоеденные ею корочки тостов, и сердце мое ликует. Я думаю о Лотти, о нашей жизни, о ребенке, и понимаю, какую безобразную ошибку совершил, женившись на ней. Но прошлого не переделаешь. Все, чего я хочу, это быть с Фрейей: время вдали от нее это безвозвратно утраченное время.
Торп. Лето предстоит очень трудное. Лотти сняла на июль и август дом в Фауи, в Корнуолле. Я сказал ей, что большую часть августа должен буду провести во Франции, чтобы собрать материалы для „Космополитов“, — она согласилась, но вид у нее до конца дня оставался надутым. Я знаю, она ни о чем не подозревает.
И с деньгами не все ладно. Мы превысили остаток нашего счета в банке, а когда Лотти попросила отца увеличить ее содержание, обеспокоенный Элтред тайком переговорил со мной: он не может понять, каким образом при моем доходе и при том, что получает Лотти, молодая чета (не выплачивающая никаких ссуд), ухитряется залезать в долги. Лотти, объяснил я, тратит деньги, не задумываясь, а затем сказал, что сам я сейчас зарабатываю очень мало — жизнь писателя это, знаете ли, либо пир, либо голодуха. Конечно, никакие мои заработки на общий наш счет не поступают. Я убеждаю Лотти в необходимости экономить, но это чуждое ей понятие. „ВЧ“ и „КЖ“ в настоящее время приносят мне мало (хотя „Конвейер женщин“ идет во Франции на удивление хорошо), а деньги за права на экранизацию истаяли, точно снег под солнцем. Квартира на Дрейкотт и расходы, которых требует моя лондонская жизнь с Фрейей, съедает большую часть того, что я зарабатываю журналистикой, а между тем, новой приличной суммы — порядка 150 фунтов — мне не получить, пока я не сдам „Космополитов“. Пока же я занимаю под эту сумму деньги (при посредничестве Уолласа), чтобы нам было на что провести лето. Везу Фрейю в Биарриц.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. 1965. Довольно интересно, это был первый в моей жизни раз, когда я начал беспокоиться по поводу денег и оказался вынужденным планировать мою бюджет. Можно с уверенностью сказать, что до июня 1934-го я никогда не задумывался о том, чем я — или кто-то иной — смогу оплатить любой предъявленный мне счет.]
У Лайонела круп. Похоже, ребенок он болезненный. Пару дней назад он сидел на моих коленях и смотрел на меня мрачным, угрюмым, неузнающим взглядом.
Уоллас говорит что в „ artrevue [80] “ (да, все в одно слово) есть место главного литературного обозревателя — 10 фунтов в месяц. Плюс доплата за все, что я напишу. По-видимому, это моя статья о Пикассо произвела на них впечатление. Журнал дорогой, с претензией, (поддерживаемый, соответственно, претенциозным миллионером-филантропом), но там, по крайней мере, сознают, что и за пределами нашего маленького острова существуют люди, творящие искусство. Я принял предложение, не задумываясь, — хоть и понимаю, что должен как можно скорее закончить „Космополитов“. Вести двойную жизнь — занятие дорогостоящее. А что потом, после „Космополитов“?
80
От французского art revue:художественное обозрение — Прим. пер.
Вернулся из Фауи. Господи, что это было за испытание. Одно только наше семейство я почти способен сносить, но гости делают его непереносимым. Я чувствовал себя отбывающим некое сложно задуманное тюремное заключение. Ангус и Салли [81] , затем Айнти с семейством. Хорошо хоть я не увижу Элтреда и Энид. Уехал в Лондон самым ранним поездом и отправился прямиком в Броадкастинг-Хаус, к Фрейе. Мы пошли в паб за углом, держались за руки, пили джин с тоником. Она может уехать только на две недели — необходимо сохранить какую-то часть ее ежегодного отпуска для отца.
81
Салли Росс, его невеста.