Нутро любого человека
Шрифт:
Я провожу полчаса, прогуливаясь взад-вперед по Пятой авеню, покуривая. И прохожу мимо дверей посольства, как раз когда из них появляются Герцог с Герцогиней. Тут же болтается стайка фотографов и несколько людей, аплодирующих, пока эта чета усаживается в машину. Некоторые из женщин даже приседают в реверансе.
Не в силах противиться искушению я кричу: «КТО УБИЛ СЭРА ГАРРИ ОУКСА?». Выражение ужаса, паники и потрясения, появляющееся на их лицах, служит мне полноценным возмещением всего, что они со мной сделали, на все времена. Пусть теперь сделают что-нибудь похуже. Они торопливо забираются в лимузин и уезжают. А я едва не ввязываюсь в драку с дородным роялистом, который обзывает меня мерзавцем и позором Америки. Прочие зеваки от души соглашаются с ним. Мои слова о том, что я англичанин, до крайности их озадачивают. «Изменник», –
Энн Гинзберг мои объяснения случившегося чрезвычайно позабавили. Какую занятную, старосветскую жизнь вы ведете, Логан, говорит она.
Четверг, 11 июля
Ла Фачина. Прекрасный итальянский день. Нас здесь только трое – впрочем, Чезаре мы в этом году видим не часто. Он очень стар и очень тверд в привычках, весь день пишет у себя в комнате мемуары, присоединяясь к нам только за выпивкой и за обедом. Дом – просторный, полный воздуха, уюта, с толково устроенными соляриями на крыше – стоит посреди собственных оливковых и цитрусовых рощ на краю неглубокой долины, фасадом на запад, спиной к Сиене. У меня комната в отдельном маленьком флигеле для гостей; чтобы позавтракать, я перехожу двор – и всегда оказываюсь первым. Глория спускается, лишь услышав, как Энцо, слуга и помощник Чезаре, обслуживает меня. На ней джинсы, волосы собраны сзади и перевязаны шарфиком, мужская рубашка, узлом завязанная на животе. Она пополнела, однако лишние фунты носит с обычной ее беззаботной повадкой. «Я уже несколько часов, как встала, милый», – говорит она, и я притворяюсь, будто ей верю. Она курит сигарету и наблюдает, как я ем, – всегда яйца-пашот на тостах, ближе этого Энцо к английскому завтраку не подбирается.
Сегодня отправились ко времени ленча в Сиену, сидели в кафе на Кампо, попивая «Фраскати». Довольно забавно: туристы совсем не мозолят мне глаза – площадь достаточно огромна, чтобы они не разрушали ее красоту. Я побродил немного, зашел, пока Глория забирала из ремонта граммофон, в кафедральный собор. Потом мы съели по тарелке спагетти с салатом и возвратились в Ла Фачина. Глория повела собак – их у нее четыре – на прогулку, а я лежал в гамаке, читая. Tr`es d'etendu[192].
Она все еще очень привлекательна, Глория, по крайней мере, на мой стариковский взгляд. Вчера вечером, когда она в хлопковом свитерке спустилась вниз, я понял, по тому, как подрагивали и покачивались ее груди, что лифчика на ней нет. После обеда, когда Чезаре отправился спать, а она стояла, перебирая пластинки, у граммофона, я подошел к ней сзади, обнял за талию и уткнулся носом ей в шею. «Ммм, чудно», – произнесла она. Я передвинул руки к ее груди. «Ни-ни-ни, – сказала она. – Нехороший Логан». «Ни даже укольчика de nostalgie[193]?» – спросил я. Она положила пластинки и звонко чмокнула меня в губы. «Ни даже этого».
Горе в том, что когда мы с ней одни у бассейна, она, загорая, снимает лифчик. Для меня, пожирающего ее поверх книги глазами, это сладкая пытка. Может быть, потому я и полюбил этот дом, – все в нем пряно отдает Глорией, историей наших с ней сексуальных отношений. Думаю, ей приятно сознавать, что я сижу рядом, изнывая от неисполнимого желания. У нее имеются последние новости о Питере. Кубинский ракетный кризис вознес «Уже слишком поздно» на вершину списков бестселлеров всего мира. «Питеру нравится, когда критики приписывают ему дар предвидения, – говорит Глория. – Он уже дважды побывал во Вьетнаме».
Сегодня вечером Чезаре присоединился к нам за обедом – превосходный блейзер, белые хлопковые брюки. Передвигается он очень медленно, скованно, опираясь на трость. Глория поддразнивает мужа, к большому его удовольствию: «А вот и он, глупенький старый граф».
Пишу это на террасе моего гостевого домика. О лампочки, вставленные в грубые каменные стены, бьются ночные бабочки, геконы вдосталь лакомятся ими. Свиристят сверчки, за желтой закраиной света квакают жабы. Я принес с собой большой, наполненный виски и кубиками льда стакан. Здесь мне всегда хорошо спится – я даже таблеток не принимаю.
Суббота, 12 октября
Нью-Йорк. Обед с Лайонелом и Монди в «Бистро ля Буффа». За другим столом обедал – с Филипом Гастоном и Сэмом М. Гудфортом – Файнэр, однако я избегал его взгляда. После того, как через месяц в «револьвере» появится моя статья о нем, я стану непопулярным в семействе Файнэра человеком. Терпеть не могу его новые поделки. Более чем способный художник, намеренно принимающийся писать плохо, всегда выглядит странно. Только самые лучшие из них могут позволить себе такое (Пикассо). А в случае Файнэра это выглядит отчаянной попыткой угнаться за модой.
Монди оказалась смуглой, рослой девушкой итальянского, я бы сказал, или испанского происхождения – с оливковой кожей, маленьким, слегка и упоительно горбатеньким носиком (может, она еврейка?) и заостренным подбородком. Масса густых немытых вьющихся волос. Вид у нее такой, точно она способна слопать Лайонела на завтрак. Прежде она водилась с Дейвом, главным певцом «Мертвых душ», но затем переключилась на Лео, менеджера. Передача прав владения произошла по-дружески: собственно говоря, вся группа живет сейчас – из экономии – в квартире Лайонела. Повторить успех своего дебютного сингла «Американский лев» (выше 37-го номера ему в чартах подняться не удалось) они пока не смогли. Лайонел с Монди каким-то образом ухитрились весь вечер продержаться за ручки. Я спросил Монди о ее фамилии, она ответила, что фамилии у нее нет. А какой та была, прежде чем Монди от нее отказалась? – настаивал я. А, ну тогда ладно: «Смит». А я Логан Браун, сказал я.
Я проводил их пешком до дома, и Лайонел попросил меня подняться, познакомиться с группой. Ребят там было двое, одного я уже видел, – и три девушки примерно того же, что Монди, возраста. Полдюжины матрасов с цветастыми одеялами – вот практически и вся мебель. Впервые в жизни мне стало спокойно за Лайонела, я почувствовал облегчение; он порвал с миром Лотти и Эджфилдов – кому здесь какое дело до того, что он баронет и внук графа? Он нашел место, где может быть только собой. Ощутил я и укол зависти – бредя по улице в поисках такси и воображая, как все они ложатся спать. Нечего и сомневаться, они трахаются, когда им этого хочется – подумаешь, великое дело. Вдруг почувствовал себя стариком.
1964 Четверг, 30 января
Одна из редких тайных встреч с Гейл. Она растет[194], черты лица ее становятся резче, и я все яснее вижу в ней Аланну. Волосы у нее теперь длинные – как и у всех, похоже, но милый характер остался прежним. Она сама подготавливает наши встречи, приглушенным голосом сообщая мне по телефону: «Встретимся в закусочной на углу Мэдисон и 79-й. Я смогу остаться на час». Мы сидим в глубине закусочной (я – спиной к входу), пьем кофе, Гейл курит сигарету. Она хорошо разбирается в искусстве и хочет поступить в художественную школу, однако Аланна и Петерман даже слышать об этом не желают. «Как жаль, что вы с мамой развелись, – с почти взрослой горечью говорит она. – Даже Арлен (Гейл выкатывает глаза) того же мнения». И она перечисляет мои достоинства: англичанин, работает в мире искусства, знаком со всеми обалденными художниками, где только ни жил, писал романы, сидел в тюрьме. Даже я начинаю думать, что малый я хоть куда. Я говорю, что все еще могу помочь ей, если будет такая нужда. Потом делаю небольшое заявление, и пока я произношу его, держа Гейл за руку, в горле у меня стоит комок. Мы несколько лет были одной семьей, говорю я. Я люблю вас, девочки, я видел, как вы росли. И этого ничто изменить не способно. То, что я и твоя мама не сумели ужиться, к нам с тобой, к чувствам, которые мы питаем друг к другу, никакого отношения не имеет. Я здесь для тебя, милая, говорю я, когда бы я тебе ни понадобился – всегда и навсегда здесь. Я вижу, что на глаза ее наворачиваются слезы, и потому меняю тему, невесть почему спрашивая, где она была, когда застрелили ДжФК. В школе, говорит Гейл, на уроке математики. Вошел директор и сообщил нам новость. Все заплакали, даже мальчики. А где был ты? Разговаривал по телефону с Парижем, с Беном. У него, видимо, работал телевизор, потому что он вдруг сказал: «Иисусе-Христе, кто-то застрелил вашего президента». «Да-да, очень смешно, Бен». И тут я услышал, как в галерее вскрикнула Хельма, и понял, что это правда.