Нутро любого человека
Шрифт:
Самая интересная новость – Глория бросила его ради итальянского аристократа, графа Такого-или-этакого. Питер намерен как можно скорей развестись с нею. А с католической церковью осложнений не предвидится? – спросил я. «Я утратил веру в Алжире», – ответил он с мрачным видом уставшего от битв человека. Он в хорошей форме – в лучшей, чем я, – загорелый, худощавый, хотя волосы у него что-то подозрительно темные, не седые, весьма необычно. Мои теперь имеют оттенок перца с солью, и лоб у меня становится все выше и выше.
Понедельник,25 июля
Встреча с Марцио и Мартином в их офисе в Брентвуде. Марцио тридцать пять, Мартину тридцать два. Оба добродушны, оба слегка полноваты, Мартин лысеет, у Марцио копна кудрявых волос, как у эстрадного певца. Они заплатили мне 5 000 долларов за годовые права на «Виллу» с оговоркой о возможности их продления еще на год.
МАРЦИО: Ну, Логан, как провели уик-энд?
Я: Завтракал со старым другом, Питером Скабиусом.
МАРЦИО: Великий писатель.
МАРТИН: Подписываюсь.
Я: Был на шоу. И в художественной галерее.
МАРТИН: Мы любим
Я: Дибенкорн.
МАРЦИО: По-моему, у нас есть одна его вещь.
МАРТИН: На самом деле, две, Марцио.
Вот так они здесь и сбивают тебя с панталыку. Ты думаешь, что идешь на никому не нужную встречу с двумя учтивыми болванами, а кончаешь тем, что полчаса обсуждаешь с ними Ричарда Дибенкорна. По их словам, им хочется, чтобы я написал сценарий, но не хочется платить, пока я его не закончу, а они не прочтут. А если он вам не понравится? – спрашиваю я. Вы же не станете платить за сценарий, который вам не нравится. Это не вопрос, Логан, заверяет меня Марцио. Мы знаем – нам понравится все, что вы сделаете, добавляет Мартин.
Позже звоню Уолласу в Лондон и прошу его совета. Ни на что не соглашайтесь, говорит он, скажите им, что все предложения должны идти через меня. Чувствую, он немного рассержен тем, что я проконсультировался с ним только теперь. Я ваш агент, Логан, говорит он, Господи-боже, это же моя работа.
Суббота,30 июля
В самолете «Пан-Ам», возвращаюсь в НЙ. Вчера вечером отправился в Санта-Монику, побродил по берегу океана. Пропустил пару стаканчиков в баре на пирсе, глядя, как опускаются сумерки и небо с морем начинают приобретать обличие цветастого поля Ротко. Чувствовал я себя хорошо, слегка загорелый, спокойный, наслаждающийся медленным теплом спиртного, и вдруг начал фантазировать, как перееду сюда – открою «Липинг и сын на Западе»... По мере того, как стареешь, и существование твое становится все более упорядоченным, все большую привлекательность приобретает уютный, умеренный, лишенный хлопот вариант Примерной Жизни. Может, познакомлюсь с милой калифорнийкой – похоже, число красавиц здесь превышает справедливую меру. Однако, поразмыслив, я понял – все это фантазии и ничем иным быть не может: через месяц-другой я просто сойду с ума – как уже сходил в сомерсетском коттедже или на тосканской ферме. Моя натура по сути своей – городская, а хоть Лос-Анджелес и является, вне всяких сомнений, городом, нравы в нем по какой-то причине совершенно не те. Может быть, это климат его внушает ощущение пригорода, провинциальности: городам необходимы погодные крайности, вызывающие в тебе потребность куда-нибудь удрать. Думаю, я мог бы жить в Чикаго, – я несколько раз ездил туда, мне понравилось. Кроме того, в настоящем городе должно присутствовать нечто брутальное, равнодушное – жителям надлежит ощущать себя уязвимыми, – а в Лос-Анджелесе нет и этого, по крайности, если довериться моему недолгому опыту. Я чувствую себя здесь чертовски уютно, словно меня в одеяло укутали. Это не те ощущения, которые насылает истинный город: его природа просачивается под дверь и в окна – ты никогда не чувствуешь себя защищенным от него. Опять-таки, настоящий горожанин или горожанка всегда любопытны – их интересует жизнь, идущая снаружи, на улицах. И это к Лос-Анджелесу не относится: живя в «Бель-Эйр» ты не спрашиваешь себя, что происходит в Пасифик-Пэлисейдс – или я что-то проглядел?
Со сценарием решилось: 10 000 долларов аванса, еще десять после приемки. Уоллас хорошо поработал, что заставило меня задуматься: почему бы не воспользоваться им еще раз? Разговаривая с ним по телефону, я рассказал о моей идее «Октета» и поинтересовался, не может ли он получить аванс в «Спраймонт и Дру»? Он ответил, что издательства «Спраймонт и Дру» больше не существует. Компания эта была продана, и как издательский дом отошла в прошлое. А Родерик? Родерик вынырнул у «Майкла Казина» – но с гораздо меньшим жалованьем. Уоллас предложил мне изложить идею на бумаге, обещал посмотреть, что можно сделать, однако прибавил: «Это будет не просто, Логан. Должен вас предупредить – многое переменилось, а ваше имя давно уже не на слуху». Верно. Верно...
Четверг,15 сентября
Последние четыре дня здесь провел Лайонел. У него неопрятные длинные волосы, свисающие ниже ушей, и крохотная пегая бородка. Я мог бы столкнуться с ним на улице и не признать в нем своего сына. Он по-прежнему молчалив и робок, со времени его появления в квартире воцарилось настроение застенчивой сдержанности и скрупулезной учтивости: «Посолю после тебя», «Нет, возьми, я настаиваю». Похоже, Лайонел знает в городе довольно многих связанных с музыкальным бизнесом людей. Я спросил его о работе, и он пустился в объяснения, которые я слушал вполуха. Его первая группа, «Зеленые рукава» сменила название на «Выдумщики» и сделала успешную запись – чуть-чуть не дотянули до верхней двадцатки, сказал он. В Америку Лайонела пригласила маленькая независимая компания – посмотреть, не сможет ли он и здесь провести аналогичные преобразования. Его это очень взволновало, говорит он: по его уверениям, человек, работающий в современной музыке, должен жить в Америке, – как и современный художник. Англия наполнена бледными подражаниями звездам американской звукозаписи. Я с заинтересованным видом кивал. Лайонел поставил мне запись главного хита «Выдумщиков» – достаточно приятная мелодия, живой и броский хор. Мне эта музыка ничего не говорит; или скажем так: я получаю от нее такое же удовольствие, какое мог бы получать от духового оркестра. Ganz ordin"ar. В общем-то, стоило узнать его поближе, но я буду рад снова остаться один. На следующей неделе он переезжает в квартиру в Вест-Виллидж.
Несколько раз мы с ним обедали вместе – странной, должно быть парой мы выглядели, проходя по улицам верхнего Ист-Сайда. По его словам, с Лотти все хорошо, впрочем, я чувствую, что видится он с ней нечасто. Две ее дочери от Леггатта – как же их зовут-то? – процветают: одна вот-вот закончит школу, другая работает кем-то вроде секретарши в журнале мод. То есть жизни продолжается.
Сидим в ресторане и пытаемся вести непринужденную беседу. Пытаемся: интересно, сможем ли мы когда-либо узнать друг друга настолько, что нам больше не придется предпринимать усилия обратить наши разговоры в нечто инстинктивное, бездумное. Но, говорю я себе, с какой стати это вообще должно произойти? С моими родителями я никогда подобной легкости не испытывал: я ее не ожидал и они тоже. Вследствие развода с Лотти, Лайонел – человек для меня практически чужой. То, что он мой сын, плод моего союза с Лотти, кажется почти невероятным. С Гейл у меня были отношения куда более близкие. Если честно, я буду рад, когда он покинет мою квартиру – рад, но, разумеется, не без чувства вины.
Письмо от Марцио и Мартина – у них серьезные затруднения с моим первым вариантом сценария. Еще бы не затруднения – впрочем, не такие серьезные, как у меня. Неблагодарная, каторжная работа: чувствую, голливудский период моей жизни только что завершился.
1961 Воскресенье,1 января
Встретил Новый Год у Джанет и Колоковски. Большая, шумная, хмельная, гнетущая вечеринка. Перед ней я заскочил промочить горло к Лайонелу, в его квартиру на Джейн-стрит. Ему кажется, что он нашел для себя новую группу – «Цикады», фолк-трио. Хочет переименовать ее в «Мертвые души». Как это, сказал я, в честь романа Гоголя? Какого романа? Великого романа Гоголя, «Мертвые души», одного из величайших, когда-либо написанных. Ты хочешь сказать, что уже есть роман под названием «Мертвые души»? МАТЬ! Он бранился и пустословил: таким возбужденным я его еще ни разу не видел. Отнесись к этому, как к плюсу, посоветовал я: если ты о нем не знаешь, шансов, что знают другие, не так уж и много – а на тех, кто знает, это произведет впечатление. По-моему, отличное название для поп-группы, сказал я. Мои слова подняли его настроение, на лице Лайонела появилась широченная улыбка – и на один мучительный миг я увидел в нем себя, а не Лотти и Эджфилдов. Колени мои ослабли, целый рой смешанных эмоций накатил на меня – облегчение, за ним чувство страшной вины, ужаса и, полагаю, атавистическое шевеление почти что любви. Появился один из участников группы – нечесаный молодой человек в свитере и вельветовых брюках, – и миг этот миновал. Лайонел проиграл для меня несколько магнитофонных записей музыки «Мертвых душ», – я издавал уместные одобрительные звуки. Он хочет ввести меня в свой мир, разделить его со мной, а я должен прилагать все старания, чтобы как-то на этот мир реагировать. Это самое малое, что я могу сделать.
На вечеринке сцепился с Фрэнком [О’Хара]. Должен сказать, он в последнее время невероятно полюбил ввязываться в споры и впадает при этом в неистовую запальчивость – до того, что кое-кто его уже и побаивается. Разумеется, главным горючим для наших препирательств, как и для любого спора, было спиртное. Я сказал, что всякий раз, как я проникаюсь интересом к новому художнику, у меня неизменно возникает желание взглянуть на самые ранние его работы, даже на юношеские. Почему это? – подозрительным тоном осведомился Фрэнк. Ну, сказал я, потому что ранний дар – преждевременное развитие, назови его как хочешь, – дает, как правило, хороший ориентир при рассмотрении дара более позднего. Если в ранних работах ничего талантливого не наблюдается, это, пожалуй, делает неосновательными притязания работ более поздних, так я считаю. Херня, сказал Фрэнк, ты просто слишком цепляешься за традиции. Взгляни на де Кунинга, сказал я: его ранние работы производят по-настоящему сильное впечатление. Взгляни на Пикассо, когда он еще учился в школе живописи – потрясающе. Даже ранние вещи Франца Клайна, и те хороши, – что объясняет, почему хороши и поздние. А взгляни на Барнетта Ньюмена – безнадежен. И взгляни, наконец, на Поллока – этот и картонной коробки нарисовать не способен, – чем и объясняется все дальнейшее, тебе не кажется? Иди ты на хер, взвился Фрэнк, конечно, Джексон умер, и мудаки вроде тебя норовят обкорнать его, довести до собственных размеров. Глупости, ответил я: я высказывал то же мнение, когда Джексон был еще жив-здоров. Он – красное дерево, сказал Фрэнк, а вы просто кустики да побеги. И он повел рукой в сторону дюжины испуганных художников, столпившихся вокруг нас, чтобы послушать, как мы ругаемся.
Познакомился там с хорошенькой женщиной – Тэтси? Джени? – и мы обменялись с ней в полночь многообещающим поцелуем. Она записала для меня свое имя и номер телефона, да только я потерял бумажку. Может быть, Джанет сумеет отыскать эту даму? Я слишком много выпил – голова болела, тело сотрясала какая-то нервная дрожь. Новогоднее решение: сократиться по части пьянки и таблеток.
Понедельник, 27 февраля
День моего рождения. № 55. Открытка от Лайонела, еще одна от Гейл. «Счастливого дня рождения, дорогой Логан, и не говори маме, что получил эту открытку». Дабы отпраздновать событие, тяпнул за завтраком водки с апельсиновым соком, потом, в первые офисные часы, – два стаканчика джина. Ленч в «Бимелманс», тоже не без спиртного – два «негрони». В полдень раскупорил для сотрудников бутылку шампанского. Чувствуя себя захмелевшим, принял две таблетки «декседрина». Два «мартини», прежде чем отправиться на свидание с Наоми [женщиной с вечеринки]. Вино и граппа в «Ди Сантос». У Наоми болела голова, так что я проводил ее до квартиры и не остался. Сижу вот теперь за большим бокалом виски с содовой, из граммофона льется Пуленк, – сейчас приму две таблетки «нембутала», которые отправят меня в царство снов. Счастливого дня рождения, Логан.