Няня на месяц, или я - студентка меда!

Рауэр Регина

На немецком.

Чистом.

Прощается и кладет телефон на стол, все также пристально глядя на меня. И он может быть довольным, от его взгляда меня таки прошибает, просверливает до позвоночника и заставляет задуматься о тахикардии.

Не зря, кажется, Вран — наш любимейший препод по химии — каркал, что больше тридцати никто из нас не протянет, ибо здоровье у нас фиговое, и сами мы тоже так себе, без базиса.

Прав был, здоровье вот уже подводит.

Сердце стучит слишком быстро и сильно,

вырывается из перикарда и прорывает диафрагму, проваливаясь в брюшную полость, а щеки заливает лихорадочный румянец, как у чахоточной.

Еще тахипноэ.

И со слухом тоже проблемы, ибо вопрос Красавчика я скорее угадываю по язвительно скривившимся губам, чем слышу:

— Что, Дарья Владимировна, с немецким лучше, чем с латынью?

Лавров издевается, и его издевка отрезвляет не хуже пощечины Эля.

— Лучше, но хуже, чем с чешским, — я прищуриваюсь, склоняю голову.

Не отвожу взгляд и… сердито-испуганный вскрик Яны заставляет вздрогнуть:

— Прекратите!

Суслики напряженны.

Они переводят непонимающие взгляды с Лаврова на меня и обратно, хмурятся и сердятся.

— Прекратите оба! — Ян ее поддерживает, толкает со всей силы Кирилла Александровича. — Кирилл!

Лавров тоже вздрагивает, опускает взгляд на племянника.

— Ты чего? — он сковано улыбается, пытается взлохматить волосы Яна, но тот уклоняется и сжимает кулаки.

— Ничего! Это вы чего?! — в голосе суслика слышатся слезы.

И мне становится стыдно.

— Мы тоже ничего, — странным тоном отзывается Лавров и смотрит на меня. — Да, Дарья Владимировна?

Ответ очевиден, и его режущий взгляд об этом непрозрачно намекает.

— Да, Кирилл Александрович, — я улыбаюсь.

И узнавать правду уже не хочу.

Переживу, найду сусликам что ответить, если что, еще раз. Сочиню, придумаю, совру. Это я смогу, а вот оставаться в одной комнате с Лавровым я больше не могу.

Мне надо уйти.

И как можно быстрее.

Глава 15

Три часа ночи.

И звонок в дверь слишком… внезапен.

Сначала ведь звонят в домофон или для начала в три ночи некому быть на пороге моей квартиры?

Я выхожу из своей комнаты, плотнее запахиваю флисовую рубаху и прислоняюсь к стене напротив двери.

Звонок протяжной трелью снова разносится по квартире.

Теряется в пустых комнатах, словно напоминая, что дома я одна.

И надо оторваться от стены и подойти к двери, посмотреть, кто там. Надо найти телефон, дабы если что позвонить Димке или Лёньке. Пусть последний и обижен, что я уехала к себе и наплевательски отнеслась к ужину, который ради меня готовила Зинаида Андреевна.

Я ведь знала, что она старалась, и я должна была хотя бы из уважения вернуться к Лёньке — домой, Даша! — а не в родительскую квартиру.

Наверное, должна была.

И да, знала.

Но… на остановке не села на двадцать седьмой до моего нового дома, и тридцать второй я пропустила, передумав заходить в последний момент.

Я не могла.

Вернуться сегодня к Лёньке мне было невыносимо, у меня был физический протест от мысли, что я останусь одна в его к квартире.

Стерильной, журнальной и дорогой.

Я не могла, и мне надо было подумать.

Осознать.

Понять.

И услышать звонок в три часа ночи.

Кто там может быть?

Соседи? Лёнька?

Я все же отталкиваюсь от стены и к двери подхожу.

Смотрю.

И… его здесь быть не может. Он последний человек на земном шаре, кто может оказаться на лестничной площадке моего дома посреди ночи.

Вот только он есть, и, когда я все же решаюсь открыть дверь, он стоит сбоку, прижавшись затылком к стене, и курит.

Разглядывает с прищуром противоположную стену и поворачивает голову в мою сторону, чтобы с непонятным оттенком удовольствия констатировать:

— Все-таки открыла.

— Самонадеянно.

— Думаешь?

— Открыть могли родители…

— Они в Карловых Варах.

— … а я здесь не живу.

— Я заметил.

Он разворачивается, разглядывает.

И сканирующий взгляд с ног до головы ощущается остро, заставляет забыть о возражениях. И вспоминается, что волосы заколоты карандашом, а любимые тапки с единорогами — редкостное дурновкусие, которое Лёня категорически запретил носить у себя.

Я переступаю с ноги на ногу, отступаю и сторонюсь, пропуская его:

— Проходите… Кирилл Александрович.

Закрываю дверь, а его взгляд сверлит между лопатками. И я мешкаю прежде, чем к нему обернуться и услышать ироничное:

— Поговорим?

Поговорим.

Я киваю и подхожу, чтобы поднять голову и озвучить то, о чем думала всё или почти всё это время:

— Die Ware — это товар, der Grenze — граница.

Завтра товар должен быть по ту сторону границы.

Вот что сказал Лавров в кабинете, глядя мне в глаза.

И, наверное, стоит насторожиться, не самая лучшая фраза и за вечер я успела придумать ей сотню объяснений, от которых можно сразу мчаться в полицию и бояться собственной тени. Вот только не страшно и в полицию бежать я даже не думала.

— Молодец, — сейчас он тоже смотрит мне в глаза, хвалит с наигранным восторгом и прищелкивает языком, — но ты лучше на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.

— И безопасней?

— Пра-а-авильно, радость моя, — Кирилл Александрович одобрительно ухмыляется, — можешь иногда соображать.