Няня на месяц, или я - студентка меда!

Рауэр Регина

— Дарья Владимировна, объяснишь?

— Про пиратов книги покупаю не я, — пользуясь тем, что некоторые не злятся, я подхожу к Лаврову и Яна у него отвоевываю, суслик послушной обезьянкой переползает ко мне на руки, — ждем Купера и Майн Рида. Всю жизнь хотела выйти на тропу войну и побыть вождем племени Чингачгука.

— Они сами упросили «Остров сокровищ», — почти обиженно буркает Лавров, пока я выцарапываю из подушек Яну и не даю сбежать.

— В следующий раз, если будут просить книжку с картинками, не поддавайтесь, — наставительно сообщаю,

буксируя монстров к ванной по полу за руки, — а то знаете, каких только книжек с картинками не бывает…

Нервный смешок под пыхтение сусликов вырывается сам, и к, кажется, ошарашенному Лаврову в гостиную я обратно заглядываю, чтобы проинформировать:

— На плите борщ, в шкафу венское печенье.

Его потерянное: «Спасибо» остается старательно не услышанным.

Некогда мне.

Монстры выдвигают ультиматум, требуя ванную, уточек и горы пены. И до детской мы в итоге добираемся только в одиннадцать, залив пол, развесив пену по всем поверхностям и щедро обрызгав меня с ног до головы.

— Все, чудовища, спать, — командую непререкаемым тоном, подсознательно ощущая, что первое чудовище, которое уснет, буду я сама.

— А сказку? — в кроватях они садятся синхронно, обиженно куксятся, и я сдаюсь, согласно вздыхаю и предупреждаю:

— Одну главу, суслики.

— Ла-дно!

И за первой главой идет вторая, а потом третья.

Я медлю уйти, за окном все также льет, начинает грохотать. И признаваться, что грозу я слегка… не люблю, мне не хочется. Возвращаться в собственную пустую квартиру я тоже не хочу, но к Димычу не уехать, без причин сваливаться, как снег на голову, я не стала бы. Ему придется рассказывать, что случилось, а я не могу.

Даже ему.

— … это была не та карта, которую мы нашли в сундуке Билли Бонса… — я читаю практически по ролям, меняю голос и, ловя боковым зрением, замерших и обратившихся в слух сусликов, сама увлекаюсь.

И Кирилла Александровича замечаю далеко не сразу.

Он переоделся, и в свободной вылинявшей футболке со скелетами, в джинсах, в карманы которых сунул руки, Лавров, правда, выглядит домашним.

Усталым, но каким-то довольным… умиротворенным, что ли.

Смотрит на нас, прислонившись к косяку, и я прерываюсь, замолкаю и кошусь на часы. Время уже к полночи.

Пора, как говориться, и честь знать.

— Извините, я уйду сейчас, — я приподнимаюсь и слушать выговор за сдвинутые кровати готова.

Монстры уговорили и утянули меня с собой, забрались с двух сторон, заглядывая то в книгу, то мне в лицо, и смешно сопя.

И парализующий взгляд Лаврова я ловлю, так окончательно не встав. Суслики, почти уснув, все равно удерживают, и потемневшие глаза Кирилла Александровича очень хорошо им в этом помогают.

— Нет, — он говорит резко, слишком быстро, и я не могу разобраться приказ или просьба слышится следом севшим голосом, — останься…

Глава 23

Я остаюсь.

Составляю компанию за поздним ужином, который незаметно перетекает в посиделки, ночные, с бокалами вина и разговорами.

Обо всем и ни о чем.

Лавров делится сегодняшним днем, говорит о работе, и его интересно слушать, спрашивать и просвещаться «на будущее». Кафедра анестезиологии, реаниматологии, токсикологии и, заодно, трансфузиологии меня еще ждет.

Если раньше не отчислят.

А после подначиваний и насмешливого прищура глаз уже я просвещаю его, как познакомилась с Квитанцией. Рассказываю, жестикулируя, и к концу эпических событий он не выдерживает: и без того подрагивающие губы расползаются в широкую улыбку, и, запрокинув голову, Кирилл Александрович хохочет.

Я же без зазрения совести пинаю его под столом, он клялся не ржать…

И о времени мы вспоминаем, когда стрелки часов переваливают за три, поэтому утро начинается с чумной головы и стойкой антипатии к сусликам.

Нельзя быть полседьмого утра столь жизнерадостными и свежими. Вообще нельзя функционировать в такую рань, особенно, если до пяти утра не давал заснуть полный душевный раздрай. И уж совершенно точно нельзя использовать меня вместо батута, разрабатывая над моей бедной головой голосовые связки.

Интересно, у Лаврова с сестрой в предках Святая инквизиция не затесалась?

Два поколения изуверов — тревожный звоночек.

На пол меня стягивают за руки, в четыре руки, сосредоточенно и шумно сопя. И после встречи моего затылка с ковром, один глаз все же приходится разлепить и душевно поинтересоваться:

— Я уже говорила, что я вас ненавижу?

— Ага, — суслики, нависая сверху, радостно мерзко соглашаются.

Кто сказал, что детей бить нельзя?

Пора пересмотреть методы воспитания.

— Кирилл передал, чтоб ты вставала, иначе мы на студию не успеем, — добавляет Ян и деловито скидывает мои ноги на пол.

И встать все же приходится.

Заплести Яну, отвоевать ванную у Яна, запихать в себя овсянку, ибо некоторые зануды понимать, что с утра я не ем, отказались, и, допивая кофе, с наслаждением понаблюдать, как Лавров взросло и аргументировано доказывает сусликам, что толстовки надо надеть.

Дождь закончился, но ртутный столбик подниматься не спешит, поэтому с Кириллом Александровичем я в общем-то согласна: станет днем тепло — снимут, сейчас же еще холодно.

— Если не успеем, поедете с нами и до обеда будете сидеть в закрытом кабинете, — нервишки у Лаврова все ж не выдерживают, и в ход идут угрозы.

Действенные, ибо суслики замирают с открытыми ртами, переглядываются и, неохотно выдавая согласия, толстовки натягивают.

— Да в вас сам Макаренко умер, Кирилл Александрович, — ехидство, обостренное недосыпом, молчать отказывается.

И Лавров оглядывается, недобро сверкая глазами, а я, с демонстративной педантичностью пристроив чашку на блюдце, одариваю его широчайшей улыбкой.