Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
— А, да, хорошо, потом позвоню, — наклоняюсь и клюю его в гладковыбритую щеку, окунаюсь на мгновение в запах туалетной воды — интересно какой? — холода и сигарет, а потом выбираюсь наружу и, только закрыв дверь и увидев за стеклом странно застывшее лицо Лаврова, осознаю что сделала.
Ой, блин.
Пожалуй, я готова потянуть дверцу обратно на себя и извиниться, но Красавчик уже срывается с места. И мне остается только мысленно чертыхнуться и осторожно коснуться губ, которые покалывает.
И найти в себе
Как раз вовремя.
Пассажирская передняя дверь мерседеса распахивается и на асфальт с непросохшими до конца лужами опускаются розовые сапожки.
Я усмехаюсь и поднимаю и голову, и взгляд, рассматривая узкие черные брюки с заниженной талией, голый загорелый живот со сверкающим розовым камнем, укороченную розовую майку, что слегка выглядывает внизу из-под антрацитового ассиметричного свитера крупной вязки «я у мамы бомж».
С одного плеча свитер полностью сползает, обнажая лямку майки, параллельно которой тянется столь же розовая лямка сумки, что сама болтается где-то у колен.
Мой взгляд возвращается обратно, доходит до лица и светло-розового каре. Прозрачно-голубые глаза смотрят на меня настороженно, с вызовом.
И я утыкаюсь в телефон, жду, когда хлопнет дверь мерса и богатенькая машинка укатит восвояси. Хромированный черный бок хищно сверкает в лучах, выползшего из-за туч, солнца, проползает мимо меня с угрожающим шелестом, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не обернуться и не посмотреть вслед.
К черту.
Урод.
Телефон я толкаю в задний карман брюк, складываю руки на груди и смотрю на неспешно подходящую ко мне Нину.
— Ты обещала, — я обвиняю и я щурюсь.
— Без комментариев, — Нина отбривает и тоже щурится, поджимает губы, что почти остались без помады. — Я ведь молчу, что тебя привез наш Красавчик. И ты-то как раз у нас девушка не свободная.
— Глеб Борисович тоже не свободен.
Мы прожигаем друг друга одинаково сердитыми взглядами, общаемся без слов, потому что вслух этот диалог воспроизведен уже сотню сотен раз.
Глеб Борисович.
Меценат, богат, женат.
Что он жертвовал для семерки год назад, в один из дней февраля?
Кажется, дорогостоящее оборудование.
Не помню, это было не главное, хотя жертвовал он помпезно: с камерами, телевиденьем, мэрией, торжественной речью, что была толкнута в холле, с цветами от тронутых до глубины души сотрудников.
Цветы — букет белых лилией. Точно.
Это я запомнила хорошо.
Букет белых лилией он подарил Нине, которая, сидя в холле, кусала губы и утирала кулаками злые слезы, а мы столпились около нее и придумывали выход.
В семерке у нас был хируход, а вещи свои мы оставляли в одной из комнат подвала, что, естественно, не охранялся. Кому могло прийти в голову, что, пройдя по лабиринту, достойному хорроров, кто-то решится стащить куртку?
Вот только стащили.
Нинину.
С розовым пайетковым фламинго на спине.
И это была единственная ее зимняя куртка, а зима, не сдававшаяся без боя, вдарила как раз минус тридцать. Еще и Ромка, единственный четырехколесный, как назло заболел и не пришел.
На куртку было решено скинуться всем миром и, забив на лекцию по бэжэ, ехать в торговый центр покупать. И пожрать.
И мы выгребали свои скудные финансы и считали, когда, разрезая Ди-Ди, словно из неоткуда появилась мужская рука с виднеющимися из-под края черного пиджака часами. Бархатистый голос раздался за нашими спинами: «Почему такая красивая девушка плачет? Кто тебя обидел, красавица?»
Мы с Элем и Линой переглянулись, ответ: «Жизнь» напрашивался сам, но мы культурно промолчали и расступились, пропуская обладателя бархатистого голоса, белоснежных лилий и…Нининого сердца через пару месяцев.
«Да твою мать, Нинка, он же женат!!! Же-нат! Ты понимаешь или нет?» — бычился и выл раненым зверем Вано, ударяя огромным кулаком по парте.
«Наиграется и бросит», — цедил сквозь зубы Рома, и на его скулах играли желваки.
«Сереброва, пошли его на…», — зевал с показной скукой Эль и детально указывал направление на три буквы. И это было не Гоа.
Нина же упрямо поджимала губы и отмалчивалась, а мы каждый день провожали взглядом черный мерс, что забирал ее у нас после пар.
«Да темную ему надо устроить и поговорить по-мужски», — в начале мая не выдержал Эль и презрительно сплюнул на асфальт, а затем с особой тщательностью об этот ж асфальт растер окурок.
Они поговорили, и до сентября Нина с нами не разговаривала, вышла из группы в вк и не отвечала ни на чьи сообщения и звонки.
В конце же сентября, когда пришло второе бабье лето, мы оказались на крыльце, все вместе. И Вано, не отыскав зорким взглядом знакомой машины, ехидно-обиженно бросил ей в спину: «Куда принца женатого подевала, Нина Марковна?»
А наш Неформат — как за глаза ее зовет Эль — застыла, одеревенела и разрыдалась.
Вано получил от Женьки затрещину, а Лина скомандовала, что родители в очередной командировке, поэтому едем к ней.
Варить глинтвейн и жарить шашлыки.
Мы досидели до утра, узнали, что Нина ушла сама, вернула ключи от снимаемой им квартиры и вернулась в общежитие.
Почему?
Нина увидела его в конце августа, с семьей. Она проезжала на автобусе, а он держал трехлетнего ребенка, улыбался и помогал сесть в машину глубоко беременной женщине.
Жене.
«Я тва-а-арь последняя и дрянь, — рыдала Нина, размазывая сопли и слезы по щекам, — но я его лю-блю-ю-ю. И от нее он обещал уйти, просто н-никогда она и…ик… беременная! Но я поняла, что ни могу-у-у…»